Молчаливость, замкнутость дочери, ее поздние возвращения стали беспокоить Анну Павловну. Впрочем (самой себе было страшно сознаться), были еще и другие причины для беспокойства, чисто служебного, так сказать, свойства. Нарушая строжайшую инструкцию, Анна Павловна продолжала втайне поигрывать, иногда увлекаясь и даже сильно рискуя.

— Знаете, что с вами сделает дирекция, если узнает? Вас не просто выгонят с работы, вас опозорят на весь Северный Кавказ. Не верите мне, спросите старых кассирш, — остерегал ее иногда Олег, с которым Анна Павловна была доверительна и которому льстила без всякого удержу.

— Ну что сделают, Олежек? Что? — кокетливо переспрашивала Анна Павловна. — Не разорвут же на части?

— На части нет, не разорвут, а привлечь к ответственности, возможно даже уголовной, привлекут.

— Ах, Олежа, вы заставляете меня умирать раньше времени… — задумывалась Анна Павловна. — Ну зачем вы меня загодя-то терзаете? — улыбаясь, вскрикивала она.

И Олег от этих острых, щекочущих нервы разговоров, от заискивающих взглядов взрослой женщины чувствовал себя почти на равных, связанным с ней общей тайной, защитником, покровителем… почти родственником.

Но тем не шути, в чем нет пути, а уж какой тут путь: душа игры — обман, если играет человек, права на это не имеющий.

Кассиршей она была два раза в неделю, а главным ее делом были собачки. Она занималась дрессурой, подготовкой новых номеров, но постепенно, сама не заметив как, всем своим умом, сердцем, вниманием, обратилась в новый мир деятельности. Смутно она понимала, что совершает что-то не то, но сильнее осторожности был соблазн, и никак у нее не находилось времени, желания оглянуться и одуматься. Иногда Олег навещал Анну Павловну дома в отсутствие Виолетты. Ему нравилось бывать в затейливо убранной комнатке: какая-то из кусочков сшитая попонка на тахте, какие-то меховые накидушечки на низеньких табуретах, афиши, фотографии, полусвет от темных занавесей — богема! Пили чай, беседовали вполголоса, как друзья. Стаканы и те — не просто стаканы, а оплетенные соломкой. Ласковые причесанные собачки копошились в ногах, ловя благодарно кусочки печеньица. Анна Павловна показывала разные милые вещицы, которые она стала приобретать время от времени.

— Вот смотрите, пудреница — настоящая кожа. Откуда бы, думаете? Из Генуи! Подумать только! — Анна Павловна прижимала пудреницу к щеке. — Прямо Средиземным морем пахнет! У меня никогда не было хороших вещей, — грустнела она, — все из реквизита. Это вам хорошо. Вы молоды, а одеты, как мальчик из модного журнала.

— Я очень беспокоюсь за вас, Анна Павловна, мне кажется, заведующий тотализатором уже что-то подозревает…

— Ах, опять начинает! Бросьте! Вы же не хотите, чтобы я вас считала немножко занудой?

Этого Олег никак не хотел и старался держаться тон в тон со своей новой приятельницей.

— Мы с вами понимаем друг друга, — щурила глаза Анна Павловна. — Вы, я уверена, тоже в душе артист. Внешность у вас, во всяком случае, хоть на экран!

Когда в поле зрения Олега попадались какие-то Виолеттины вещи — книжки, обруч, маленькие чешки, в которых она занималась гимнастикой, — он отводил глаза, делал вид, будто и не замечает их, и сидит здесь исключительно ради Анны Павловны.

— Признайтесь, Олежа, — расшалилась однажды Анна Павловна, — как вы представляете себе высший момент своей судьбы?

Он ни минуты не сомневался — как, но сейчас охотно подыграл ей:

— Я еду в Южную Каролину на самый знаменитый в мире стипль-чез. Костюмчик на мне исключительно бархатный, черный, конечно. Пиджак удлиненный, брюки — трубами, без складок, естественно. Представляете? Батничек, разумеется, исключительно красненький. К черному ничего будет, да? — Он воодушевился. — Колесики на ногах — сабо, высокие.

Анна Павловна посмеялась несколько странно:

— Ну а на голове?

— Э-этого я вам не могу пока сказать. Как будут носить, так и у меня будет.

— А в голове? — Она хохотнула.

— Приятная пустота и легкость.

Разве может быть одновременно и приятно, и противно? Оказывается, может. Этот момент наступал, когда она протягивала Олегу свежеотпечатанную программку — разметить фаворитов.

Но очень скоро Анна Павловна поняла, что на одних фаворитах не озолотишься: «Навар — на рубль гривенник».

Женщина изобретательная, она нашла другой интересный ход: просила назвать тех лошадей, которые уж ни в коем случае не могут прийти первыми. Она подавала сведения заведомо неверные — будто бы на негодных лошадей ставки вовсе никто не делал, продавала старые, загодя приготовленные билеты, за которые отчитываться было не надо, а деньги забирала себе. Но и тут выигрыш — всего несколько рублей, а риск огромный: а ну, как заведомо плохая лошадь каким-то чудом да придет первой — выигрыш будет колоссальный, а выплачивать его придется Анне Павловне из собственного кармана.

Прикидывала она и так и эдак, пока не набрела на вывод: играть надо редко, подкарауливая крупную выплату, которая может сложиться либо случайно, либо должна быть сделана с помощью жокеев. Случаю Анна Павловна не доверяла, выбрала ход единственно надежный — пытаться предопределить результат скачек.

Сумела найти общий язык с Зябликом и Какикавой, но увидела, что толку от них мало, потому что погоду в скачках делают не они, а Наркисов, Касьянов и Николаев.

Закончив работу, Анна Павловна спустилась с третьего этажа трибун, где была ее касса, чтобы найти Виолетту и с ней вместе пойти домой.

Стоя возле умывальника в конце сумеречного коридорчика конюшни, она наблюдала, как жокеи и конюхи разносили по денникам овес в ведрах, потом все стали брать по беремени сена и упихивать его в рептухи, специальные сетки, подвешенные персонально для каждой лошади. Когда уж и опилки с соломой были обновлены, и каждый запор на дверях денников проверен, появился усталый Амиров.

— Утомились, Николай Амирович? — Когда хотела, эта дама так умела смотреть в глаза, что человеку начинало казаться: преданней ее в свете никого нет, а преданность ждет награды… она ждет доверительности, откровенности… черт ее знает, чего такого она ждет, что не по себе делается, — Амиров только крякнул досадливо да рукой махнул. — Две неудачи сегодня? И все — Олег… Даже странно, что с ним такое? — И жутковато было Анне Павловне выговаривать эти слова, и хотелось нестерпимо узнать реакцию Амирова: просто злится или уже подозревает что-то?

Да, лучше было бы не соваться со своими вопросами — ответ был ужасным:

— А вы разве не знаете, что Олег у нас тотошником стал?

Это было так неожиданно, что все конюхи растерянно застыли на своих местах, а тренер продолжал все так же громко, чтобы вся конюшня слышала:

— Николаев нынче два раза налево съездил.

Невольно оглянувшись и внутренне ахнув — не выдала ли этим себя, — Анна Павловна повлекла Амирова под руку вон, на свежий воздух.

— Неужто вы всерьез полагаете?..

— Кабы не полагал, не говорил бы.

Они медленно шли вдоль трибун, замусоренных билетами, стаканчиками из-под мороженого, картонными тарелочками из-под шашлыков и бутербродов.

— Можно ли поверить, что смирная, объезженная Прагма сама махнула через метровые кусты? Что она, сумасшедшая? Нет, я вас спрашиваю: она может быть сумасшедшая? На Фальстафе ехал собачьим кентером, а на финише три ошибки совершил, и все три с Зябликом связаны. С Зяб-ли-ком, вы знаете, что он лохматый?

— Так ведь он вроде бы в этом году держался?

— А-а, держалась кобыла за оглобли, да упала. Я узнал от заведующего тотализатором, что в кассах на той скачке, где Фальстаф отдал победу, было куплено ровно пятьдесят билетов на лошадь Зяблика, играть на которую ни один благоразумный человек не должен был бы. Кроме этих пятидесяти, билетов больше никем взято не было, а выплата — сто десять рублей в дубле, чуете? То-то! И ведь за лошадь до слез обидно. Вот был такой жеребец Рибо, итальянский, «лошадь века». Шестнадцать стартов в жизни принимал он и шестнадцать раз был первым. А если бы хоть один-единственный раз и не выиграл, уж, может, и не был бы «лошадью века». Фальстаф до нынешнего дня не проигрывал, а сейчас ни за что посрамлен! Из-за того, что какой-то Николаев с каким-то Зябликом…