Дяди Гриши дома не оказалось. Его жена пригласила гостей в переднюю, предложила подождать. Иван Иванович не раз бывал тут в прежние времена, кажется, даже все темные сучочки на маточном бревне, что поперек потолка шло, помнил, но чего-то очень важного и привычного не хватало в доме. Вдумчиво изучив обстановку и увидев новенький полированный сервант, набитый хрусталем и фарфором, вспомнил:

— Здесь ведь сундук, огромадный и кованый, стоял, да?

Жена дяди Гриши подтвердила это молчаливым кивком.

— А над ним в деревянных рамках под стеклом сплошь во всю стену фотографии висели. Мы, бывало, подолгу их разглядывали. Помните, прадед дяди Гриши — герой русско-турецкой войны верхом на боевом коне был сфотографирован… А еще был георгиевский кавалер — то ли другой прадед, то ли дед… И всяких родственников было много, про всех дяди Гришина мать что-нибудь интересное вспоминала: один на базаре золотой червонец нашел, второй сильнее всех в деревне был, третья за радиста замуж вышла и с ним на Маточкин Шар укатила…

— Было, было этакое, да говорят, что не модно это нынче. Сыновья — у нас их двое, один агроном в колхозе, второй трактористом — все фотокарточки со стены сняли, завернули в целлофан и на подволоку снесли. А сундук в сенях стоит — удобрения в нем держим.

— Понятно, понятно… Теперь все понятно… Только то вот не ясно, отчего оголец Бирюлин Александр Петрович объявил мне, что век бы дядю Гришу знать не хотел?

Жена дяди Гриши смутилась:

— Это уж пусть он вам сам расскажет. Скоро прийти должен, а вы пока перекусите с дорожки.

Перекусили, телевизор посмотрели. Пришел с работы один из сыновей дяди Гриши, сообщил:

— Отец, не заходя домой, на рыбалку поехал. Может, вернется к ночи, а может, и заночует на речке. Сгонять за ним?

— Лучше нас туда проводи.

Сын дяди Гриши охотно согласился, вывел из хлева, в котором была когда-то корова, мотоцикл с коляской, и через полчаса они увидели дядю Гришу, который сидел на берегу реки перед поплавочными удочками, разложенными веером на воде.

Онькин и дядя Гриша, удобно устроившись возле котелка с ухой, доканчивали пол-литровку белой, а Саня сидел в лодке, удил.

Берег был крутой. Весенняя вода сильно подмыла его, одно дерево после этого наклонилось к воде так, что жизни ему отводилось теперь явно не далее, как до следующего паводка. Но пока оно служило хорошую службу — за него было удобно зачалить лодку, под сенью его то хороводились оранжевоглазые наивные сорожки, а то, распугав их, ушкуйничали добры молодцы — окуни.

Саня, притаившись под обрывом, сначала увлеченно подсекал рыбу, но потом его стал все чаще и все надольше отвлекать разговор Онькина и дяди Гриши. Они толковали о лошадях, и только о них, словно и не было на свете ничего достойного.

Иные речи казались Сане слегка хмельными, и он слушал их вполуха, но иногда долетали до него фразы многозначащие.

— За всю историю русского и советского чистокровного конезаводства, — говорил, например, Онькин, — у нас был лишь один жокей мирового класса — Николай Насибов! Один! А если нет жокея, то идет насмарку вся многолетняя работа зоотехников и тренеров.

— Понимаю. Наездников можно тысячами клепать, а жокей — это от бога, есть на нем свое успенское помазание, — сказал дядя Гриша тенорком, очень странно сочетавшимся с его основательной, могутной даже внешностью. — А мальчик, что с тобой приехал, он как?

Саня в ожидании ответа замер и не подсекал удочкой, хотя какая-то проворная рыбешка утягивала в это время поплавок прямо под корягу. Но трепетал он зря, Онькин сказал слова приятные:

— Талантливо ездит, но он именно — мальчик. Представляешь себе: приедет мой Саня в Европу и принимать ему старт с такими «жокеями жокеев», как француз Ив Сен Мартин, англичанин Лестер Пиггот, немец Алафи или американец Шумейкер… Да как бы мой Саня ни расстарался, на каком бы резваче ни сидел — его обманут либо сам он растеряется. Проиграет, но его никто не подумает обвинить: разве же это вина — молодость? В его годы, возможно, и Сен Мартин и Пиггот с места до места подковы собирали.

— Выходит, — обнадежился дядя Гриша все тем же тоненьким голоском, свыкнуться с которым было совершенно невозможно, — через несколько лет будет у нас второй Насибов?

— А-а-а, — горестно и безнадежно протянул Онькин, а Саня под обрывистым берегом опять как месяц за облаком. Затаиваться ему на этот раз пришлось долго. Сначала внимал он звукам совсем досадным: крякнули очень согласно — выпили, начали хрустеть огурцами. Видно, было им обоим хорошо наслаждаться покоем, друг другом — благостно молчали они, не подозревая, как в это время приклоняется ухом Саня. К большому его неудовольствию, звякнула бутылка — прихватили ею что-то, котелок может быть, забулькала-заплескалась жидкость — неужто еще пить будут, без роздыху? Но нет — налили и угомонились, наверное, просто им радостнее сидеть-калякать и видеть на траве перед собой стопки, налитые всклень. — Этих «вторых Насибовых», — долетел наконец до Сани по-хмельному осипший голос Онькина, — прошло пред очами моими несть числа. Год-два скачет парень как молодой бог, а потом — амба: либо уйдет в армию и за два года затяжелеет, либо зазнается и нос от тренера начинает воротить, либо сопьется, либо заворует — с тотошкой спутается. А был случай даже, прошу поверить, — молодой парень с блеском выиграл несколько трудных скачек и… умом рехнулся, от радости, если врачам верить.

— Смеешься надо мной? — не поверил-таки дядя Гриша.

— Лопни мои глазыньки, если вру! Морда стала сразу круглая, взгляд блаженный, ходит по ипподрому и спрашивает всех: «Когда в Европу едем, нынче вечером или завтра утром?»

— Но неужто от радости?

— От нее, а еще, говорят врачи, от перенапряжения. Да ведь и понятно. Зрелый человек прослывет в людской молве — и то, бывает, не может на ногах устоять. А у подростка слава — что зеркало: дохнуть опасно. Вот я и держу Саньку всегда под отчетом, с его отцом в заговор вошел, а он у него учитель, мерекает что к чему.

Онькин говорил с истинной озабоченностью, но затаенную боль можно слышать в его голосе, когда сказал он:

— Эх, дядя Гриша, дядя Гриша!.. Ты-то меня поймешь. Ребятишек жалко — это одно, еще жальче себя, того, что труд твой кобыле под хвост идет, однако же пуще всего болит сердце за лошадей. «Второй Насибов» вырастет только в том случае, если появится «второй Анилин».

— Однако, — чуть не на писк сорвался дядя Гриша, — без Насибова ведь не было бы и Анилина, а?

Онькин сделал затяжную паузу, так что можно было понять, будто он обдумывает ответ, но он оставил реплику дяди Гриши вовсе без внимания и погребально продолжал:

— А «второго Анилина» ждать — все равно что второго пришествия. Если мы не сумеем резко повысить уровень конезаводства, Анилин себя не повторит. Я бываю на гастролях в Западной Европе и скажу, как это ни грустно, что лошади французские, английские, итальянские по порядку намного отличаются от наших лошадей. Совсем мы не занимаемся воспитанием молодняка, уходом, подбором трав. Я еще мальчишкой вот здесь как раз, в Богдашкине, прочитал в одной умной книге, что ноги чистокровной лошади должны быть сухи и приятно прохладны…

Сане было, в общем-то, любопытно все, что говорилось Онькиным, — многих вещей он не знал и слышал о них впервые, но он устал сидеть в лодке (а сидел он, по привычке, подавшись всем корпусом вперед — как на лошади), с темнотой наянливее и свирепее становились комары, да и рыба отошла, редко и вяло трогала поплавок — Саня отчалил лодку, вытолкнул ее на течение, сел за весла и крикнул:

— Где ночевать будем, Иван Иванович?

Онькин не знал, что ответить, и это сделал за него дядя Гриша:

— Вот тут, в омете и проспим до зари — мертвецки проспим, как коней продавши.

Однако спали не очень крепко — вскочили чуть свет и сразу, не позавтракав, схватились за удочки.

Про рыбалку разное толкуют: кому — свежий воздух, кому — спортивный азарт, кому — добыча. Но при всем несходстве толкований каждый одинаково неподкупно хранит ей пожизненную верность. В чем тут секрет?