Редко кто из жокеев вникает в то, как подкована лошадь, а Саня и тут все лично проконтролировал. Ему удалось раздобыть американские дюралюминиевые подковы и несколько беленьких, из мягкого железа гвоздей. И коваля пригласил самого лучшего — того самого, который еще Анилина к призам готовил.

Коваль начал священнодействовать. Неторопливо надел кожаный передник, стал вдумчиво, как парикмахер бритву, копытный нож точить. Потом долго с лошадью разговаривал, прикидывал, думал.

Три гвоздика по левой бороздке, три по правой.

— Что же это вы не дослали его до конца? — придрался Саня.

Коваль объяснил без обиды:

— Пяточный гвоздь нельзя глубоко бить, особенно накануне призов, да еще таких.

Когда Саня сказал Виолетте в Пятигорске, что день и ночь думает, как бы обыграть Алтая, он ничуть не преувеличивал — истинно: день и ночь. Как-то, деля с Игроком по-братски арбуз, Саня поймал себя на мысли, что его сейчас ничто не интересует, кроме приза Мира: проходит шахматный матч на первенство мира, начинаются Олимпийские игры, в Канаде наши хоккеисты встречаются с профессионалами — да одно, любое из этих событий в иные времена трепетно переживалось бы Саней Касьяновым, но эту неделю он жил только теми короткими минутами, которые потребуются ему в воскресенье, чтобы пройти на Игроке две мили и оставить в побитом поле классного Алтая и с ним вместе всех резвоногих лошадей старшего возраста. И Саня был искренне убежден, что выяснить, чей класс выше — Игрока или Алтая, значительно важнее итогов любого другого ристалища, сетовал, что газеты, в том числе и спортивная, мало пишут о скачках, — Саня даже послал свое возмущение в одну из московских редакций. Слабым утешением Сане мог бы послужить тот факт, что еще сто лет назад один русский журнал негодовал: «Нам обязательно сообщают все подробности в „мэтчах“ и турнирах известного шахматиста г. Чигорина, о подвигах на льду конькобежца г. Паншина и т. п., но ничего не найдет читатель существенного о жизни и деятельности какого бы то ни было конезаводского Общества…» Если уж обижались «конские охотники» на прессу в то время, когда лошадь играла «вторую после бездымного пороха» роль в русском воинстве, а Россия владела тридцатью с половиной миллионами лошадей из шестидесяти с половиной миллионов, имевшихся в мире, так уж в наш век техники и вовсе не убедишь газеты и журналы в совершенной необходимости подробного описания того, как срежутся Игрок и Алтай; Сане прислали вежливый ответ с объяснением, что поток информации слишком велик и приходится на всем экономить газетную площадь.

Всю неделю лупил дождь, но в воскресенье утро выдалось солнечное.

Игрок стоял в деннике неподвижно, то ли вздремнув, то ли замечтавшись. Саня провел согнутым пальцем ему по крупу, Игрок вздрогнул, испуганно переступил, но, оглянувшись, успокоился: «А-а, это ты!» Косо падавшие из распахнутой двери лучи солнца тухли на затушенном опилками глинобитном полу, а когда попадал под них Игрок, рыжая масть его брызгала искрами. Достал из портфеля посыпанный солью, круглый, отрезанный от всего каравая ломоть ржаного хлеба. Игрок уж привык, что Саня приносит ему хлеб не в огрызках да объедках, как Онькин и другие, а целой ковригой, и наловчился сам крошить его на порции. Отломит, проглотит с шумом, на Саню поглядит: «Вот вкусно!» А когда последнюю, поджаристую корочку съест, то и все крошки с ладони соберет — осторожно, деликатно, случая еще не было, чтобы резцами за кожу зацепил.

Саня ощупал своими чуткими и сильными пальцами сухожилия и суставы, с восхищением огладил косые, длинные плечи Игрока, подумал просто: «В порядке жеребенок!»

Сколько там на часах? Семь… А старт — в пятнадцать ноль-ноль. Заходил только что в судейскую — изменений в программе никаких.

Но что-то Онькин очень пасмурный пришел…

— Слушай, Санек. — На лице у Ивана Ивановича странная, искривленная улыбка. — Утверждают, будто в первой скачке ты кроссинг сделал. — От страшного предчувствия Саню охватила такая слабость, что он безмолвно опустился на стоявшую вдоль ларя с овсом скамейку. Онькин понял это как приглашение говорить сидя, устроился рядышком и продолжал: — Будто бы отжал кого-то на прямой…

Саня понял, что все уже решено за него, силы сразу вернулись, он резко поднялся со скамейки. Онькин поднялся тоже.

— Неправда! Я докажу…

— Не в этом дело, Санек. Снимают тебя со скачки, Николаев поедет на Игроке.

Как видно, многие уже знали о предстоящих изменениях, в полутемном коридоре голоса переговаривавшихся между собой конюхов были напряженными, и это сразу же передалось лошадям, которые стали грохать копытами в дощатые перегородки денников, шарахаться, грызть решетки дверей и деревянные борта кормушек, изредка слышалось тревожное ржание и всхрапывание. Онькин подумал, что ничего хорошего сегодняшний день ему не сулит, и он не ошибся.

Насколько бездумно перехватил Олег на Дерби лучших резвачей у Нарса, настолько неловко было ему сейчас. Кажется, ему даже перед Игроком было стыдно. Во всяком случае, он в паддоке не вел с лошадью обычных предстартовых разговоров, подседлывал торопливо и неуверенно. Игрок сразу же почувствовал это, наставил уши: что произошло? А когда Олег забрался в седло, Игрок сделал несколько шагов, остановился возле клумбы и — в знак протеста, нешто? — стал мочиться.

Как ни велика была обида, Саня не расслабил себя ни единой жалобой! У него достало сил подойти к Олегу и сказать, что Игрок не любит на первой половине пути палку, а хорошо принимает посыл от властного окрика «Оп-оп!».

Но когда началась скачка, Саня ушел из паддока, встал в одиночестве у конюшни. Кто-то позвал его, но он сделал вид, что не слышал: побоялся слез в голосе.

Нарс сумел лучше всех взять старт и сразу же возглавил гонку. Алтай шел так могуче и неудержимо, что, казалось, нет на свете лошади, способной его обогнать.

У Олега, видимо, нервишки не выдержали, он налег на хлыст, и, увидев это, Саня понял: все, теперь уж никто и не узнает, что за лошадь — Игрок.

Алтай не отдал лидерства, с места до места был первым, а Игрок финишировал вторым.

Амиров сказал насмешливо:

— Иван Иванович вообразил, что Игрок — классная лошадь.

— А то нет? — обиделся Саня.

— Видно, очень хотелось старику Алтая обыграть, раз Николаева позвал.

— Неправда! Я кроссинг сделал.

— Нет, не делал ты никакого кроссинга и знаешь об этом лучше меня. Ты упрекнул меня в Пятигорске, что я Дерби Наркисову не доверил, а твой Онькин за что нынче ссадил тебя? Переходи ко мне, кстати, еще не поздно документы для заграницы оформить.

— Спасибо, Николай Амирович, но только… не могу я бросить старика.

Вряд ли кто и поверит, что Амиров дважды звал, а Касьянов дважды отказывался. Амиров не смог быть понимающим и великодушным, сорвался:

— Я думал, ты мужик, а ты титешный еще! Ты же на свой хвост лаешь!

— И то лучше, чем на задних лапах стоять.

— Думаешь?.. Ладно: когда сам попросишься ко мне в конюшню — возьму, возьму, не стану говорить, что метлой прогоню, нет — возьму, но только буду держать тебя в черном теле до поры, покуда ума не наберешься. — Амиров говорил это, но сам будто бы уже о чем-то другом думал. Возможно, он вспоминал нынешнюю скачку на приз Мира и то, как бездарно разыграли ее Наркисов с Николаевым… Уж очень много горечи в темных глазах Амирова и уж очень нехарактерной для него была просительность тона, когда он сказал: — Впрочем, говорят, что гнев — плохой советчик. Правильно говорят, как ты думаешь? Давай, Саня, спокойно все взвесим. Между прочим, я могу тебя устроить в Тимирязевку. Летом будешь скакать, зимой учиться, а не навоз выгребать. Ты подумай. — Амиров был очень серьезен, можно сказать, что серьезен до суровости. — Я тебя не тороплю, подумай. Хорошо?

— Хорошо, Николай Амирович, я подумаю. Спасибо!