После исчезновения Саши она изменилась внешне: печаль и тайная боль оттеняли ее лицо, и это возвысило, сделало красоту ее более строгой и оттого еще более недоступной.

И поведение ее заметно изменилось. Если раньше она будто только баловства, прихоти ради садилась в седло, то нынче начинала свой день с того, что брала в руки щетку и скребницу, часа полтора помогала конюхам на амировской конюшне, а потом уж полноправно брала лошадь, и освободившийся к тому времени Олег учил ее всяческим тонкостям джигитовки.

Только было в этом обучении больше любовного жара, горячки, нетерпения, чем практических уроков.

— Виолетта, оставь цыганскую замашку держать повод в одной руке. — Говоря так, он тянулся к ней и брал ее руку в свою, показывая наглядно, как надо держать ременный повод. Затем он так же конкретно, с жестами объяснял: — Виолетта, разверни плечи, вот так, так. Еще. Поясницу вот здесь, здесь прогни. А колени-то, колени-то! Плотнее их прижимай к крыльям седла, вот так, вот…

Виолетта сердилась не на шутку:

— Если ты будешь давать волю рукам, я стану заниматься с Саней Касьяновым.

Олег уверял, что назавтра он будет примерным учителем, но и завтра все начиналось сызнова. Первые минуты он был строгим наставником, давал советы: «Не катайся, а работай», «Нельзя в седле расслабляться» — и тому подобное, а затем вдруг заявлял, что она уже очень здорово может скакать, после чего опять подольше в глаза ей норовил посмотреть да руку ее в своей удержать.

— Пусть тогда Нарс со мной занимается.

На Нарса он согласился.

Наркисов, и так-то не шибко смекалистый, при Виолетте совсем скудел умом и говорил несообразности.

— Люблю пивком побаловаться, — щегольнул он как-то.

— Пивком? — удивилась Виолетта. — Ты, может, и коньяк любишь?

— Люблю! — и глазом не моргнул Нарс. — Только я его еще ни разу не пробовал.

Виолетту больше всего устраивало, когда они были вчетвером: тут не было никакой обязательности. Но это как раз не нравилось Олегу, он почему-то при Нарсе и Сане сразу становился неинтересным, тусклым.

Улучив момент, он начинал потерянно спрашивать:

— Виолетточка, я тебя огорчил чем-то?

— Нет, с чего это ты?

— Но ты чем-то недовольна?

— Отвяжись, я же сказала, что ты жокей великий… Позови Саню, куда он уходит?

Наркисова Виолетта держала на дистанции, а когда тот зарывался и эту дистанцию чувствовать переставал, она маленькими жестокостями больно укалывала его. Саня очень хорошо это видел и, боясь быть оцарапанным тоже, сдерживал себя, а уж тем более не бывал навязчивым. Часто он падал духом настолько, что даже и не старался составить в ее глазах выгодное впечатление о себе. Но, может, его несмелость, его боязнь выказать порывы своего сердца как раз и влекли к нему Виолетту.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросила она как-то Саню нарочито бесцеремонно.

Саня посмотрел на нее долгим взглядом, дивясь, как всегда, странной, переменчивой ее полуулыбке, сказал не то, что хотел:

— Мыслю, прямо день и ночь мыслю, как на Игроке Алтая победить.

— Да? Саня, да? — Она близко смотрела ему в лицо, и он вдруг вспомнил о том, что недавно раскрыли секрет улыбки знаменитой флорентийки, безбровой всемирно признанной красавицы. Оказалось, что у нее просто легкое нарушение симметрии лицевых мускулов. А улыбка на портрете такая смутно нежная, что вот уже четыреста лет у людей сердце сжимается при взгляде на нее.

Все это нелепо пронеслось у него в голове и показалось почему-то сейчас гораздо важнее спора Игрока с Алтаем, но выговорил Саня совсем другое, странно цепенея от близости ее дыхания, от этого светлого взгляда.

— Ты смотри-ка, — выговорил он, — у тебя зрачки совершенно кошачьи, узкие и вертикальные. Нет, погоди, погоди, смотри на меня. Я весной в школе сочинение писал, — продолжал он, уже плохо сознавая, куда его несет, — по Маяковскому: «Вы говорили — „Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…“, а я одно знал: вы — Джоконда, которую надо украсть… И украли…» Нет, ты скажи: украли, да? — Он почти зло бросил руки ей на плечи, и все веснушки жалко, незащищенно проступили у него на скулах. — Да? — настаивал он, чуть не плача. Руки были тяжелыми и неловкими.

Виолетта, не мигая и не отклоняясь, глядела на него, потом тонкое личико ее слегка исказилось, как-то дернулось все жалостью ли, волнением ли.

— Саня, что ты? Саня? — и поцеловала его. Так аккуратно, тепло поцеловала в шершавую худую щеку, покорно и ласково, будто сестра. И побежала.

Он смог даже усмехнуться — смотри-ка, убежала, стесняется. Все вдруг приобрело особое значение и ценность, сделалось вдруг чрезвычайно важным и требующим Саниного присутствия и участия.

Про Джоконду Саня вспомнил, конечно, по вдохновению, но не случайно.

Несколько дней назад на ипподроме появился художник. Он говорил, что задумал создать галерею портретов молодых жокеев, и постоянно крутился с этюдником возле Сани, Олега, Нарса. Увидев Виолетту, попросил познакомить с ней и рассказал про «секрет улыбки» той флорентийки.

Саня представил их друг другу. Виолетта спросила единственно из вежливости:

— Вы к нам откуда приехали?

— Из Палеха, есть такой…

— Неужели? — радостно перебила Виолетта.

Она много слышала об этом городке, очень хотелось ей в нем побывать, как хотелось и многие другие места посмотреть. Ей хотелось, например, ехать в Вилково на Дунае, где, говорят, деревянные дома стоят прямо на воде и соединены между собой дощаными переходами — все почти как в Венеции, только малолюдно, тихо и скромно, но в саму Венецию ее почему-то не тянуло. Мечтала съездить в Суздаль, где, по рассказам побывавших там, есть четыре монастыря и зимой по улицам лошадки везут возы сена и теряют на дорогах клочки сухой травы. В городок Печора на Псковщине хотелось, где, правду или нет рассказывают, и поныне существует мужской монастырь, в котором живут шестьдесят девять пареньков с умными и печальными лицами — интересно же посмотреть на них и попытаться понять их и посочувствовать им. В Павлово-на-Оке хотелось побывать, посмотреть на умельцев — не только лучших в мире замочников, но и в прошлом оружейников: Петр Первый, вычитала она в каком-то старинном учебнике истории, вооружал армию не тульскими, а павловскими как раз ружьями. И на Соловки мечталось ей съездить, где была в войну школа саратовских юнг. Еще и в Кинешму интересно бы заглянуть: там пережила трагедию Лариса Огудалова-Алисова, хотелось в Ковров — неизвестно даже почему, просто название нравилось. И вот еще и Палех, рядом с которым есть Холуй, Мстера, Шуя…

— Расскажите о Палехе!

— О-о, Палех — край тонконогих коней, серебряных облаков, древесной грусти. Когда я в первый раз приехал туда, мне говорят: «Это село — академия». Я спрашиваю: «И что же творят тутошние академики?» — «Они, милок, жизнь прошивают золотом». Вот, думаю, это мне как раз и надо! — Тут художник несколько смутился, а объяснил свое смущение тем, что увидел идущую по дорожке Анну Павловну. — Поразительно, как похожа на вас, Света-Виолетта, эта женщина!

Надо сказать, что во внешности Виолетты не было ничего общего с ее матерью. Разве что волосы были по цвету одинаковыми у них, но у Анны Павловны они не лежали, как у Виолетты, свободными легкими локонами, а вились маленькими жамканными кудряшками. Лицо Анны Павловны, бледное и узкое, обращало на себя внимание грубой яркостью бровей, подведенных глаз, жесткими складками рта — наблюдательный взгляд мог бы отметить ее неустанное стремление казаться моложе своих тридцати восьми лет и необходимость часто пользоваться гримом. У Виолетты был совершенно иной овал лица, иной разрез и цвет глаз, словом, мудрено было уловить сходство. Наблюдение художника удивило Виолетту, но тот объяснил:

— Художник потому и художник, что способен видеть скрытое от глаз простых смертных.

Познакомили его и с Анной Павловной, которая, назвавшись по имени-отчеству и по своей профессии — «артистка», не удовлетворилась простым объяснением — «художник», спросила, как звать-величать его. В ответ тот достал из этюдника картонку и протянул Виолетте со словами: