Сашу поташнивало. В глазах — словно песок насыпан. Он сел над обрывом на старый поваленный ствол. Солнце поднималось все выше, тени стали нежно-лиловыми. Мир согревался, впитывая теплый свет. Саша повернулся так, чтоб и на его лицо падали лучи, закрыл глаза. Вроде стало легче. Стойкое ощущение, что за ним наблюдают, заставило его внезапно разомкнуть веки. Маленькая зарянка боком, недоверчиво оглядывала его. Переступала лапками, будто в негодовании, тонкий прутик не шелохнулся под ней — так невесома. Зарянка вертела беспокойно головкой, показывая бледно-апельсиновое горлышко и грудку. Вдруг заметила в воздухе что-то мелкое и юркое, сорвалась — сейчас настигнет!

Саша будто проснулся после короткого забытья. Внизу под ногами широко раскинулись пологие долины. По ним неслись, бледнея, тени одиноких кучевых облаков. По ниткам дорог запылили грузовики. В немыслимой дали предгорья ползали крошечные овцы, а мальчик, колхозный пастух, шаля, раскинув руки, мчался на неоседланной, словно игрушечной, лошади.

Как из глухого погреба, выбирался Саша из своего душевного состояния. И земля, и небо, простор и теснины, камни и безымянные травы, трепет маленьких крыльев в воздухе и широкие ладони ветра, гладившие лицо, — все взывало к жизни. Во всем царила непостижимо прекрасная тайна. Саша содрогнулся, подумав, что в какую-то секунду он решил оборвать ее, ничего в ней не постигнув, ни до чего не дотронувшись.

Пытаясь собраться с мыслями, Саша не заметил, как очутился на вокзальном перроне. Было безлюдно, прохладно. Молодой парень, работник ресторана, таскал алюминиевые кастрюли в грузовой мотороллер.

— Привет, Дато! — кивнул Саша.

— Привет, дорогой!

— Шашлык?

— Ага.

— На озере жарить будешь.

— Конечно. Сегодня много народу будет. Жарко. Приходи!

— Нет. Спасибо.

— Уезжаешь?

— Да. Не говори никому, что меня видел.

— Конечно. Раз не хочешь. — Дато пожал плечами.

Саша отряхнулся, чтоб хоть немного привести себя в порядок, протер старой газетой ботинки.

— Давно хочу спросить, Дато. — Он удивился, ощутив в себе такой прозаический интерес. — В каком составе ты шашлык вымачиваешь?

Дато думал, наморщил лоб. Наконец сказал решительно:

— В составе трех кастрюль… Прощай, поеду. Еще углей достать надо.

Обняв перронный столб, Саша долго глядел вслед удаляющейся кудряво-черной голове. Никого он не хотел больше видеть, никого не боялся. Если встречи — только самые простые, слова — простые.

Он хотел решить, что делать дальше. Прожитая ночь ушла навсегда, канула, но и о возвращении домой речи быть не могло.

Кто-то тихо тронул его за плечо:

— Смотрю: ты или не ты, вижу — ты.

Саша оглянулся: Анвар Захарович, тренер Терского завода. Саша любил этого старого осетина. Хром, грузен, рубаха на брюхе засалена, а сразу видно: джигит был. Плечи развернуты, походка неслышная, с носка, кисть сухая, узкая, красивая. Анвар Захарович смотрел на Сашу бесстрастно, только широкие брови супились, сходясь в одну черную тесьму.

— Пойдем покушаем?

В темноватом вокзальном ресторане официантки, повинуясь только указаниям подвижных бровей Анвара, уставили стол дымящимися глиняными горшочками, тарелками с прозрачной ярко-розовой чавычей, принесли даже пучок свежесбрызнутой тархун-травы.

— Кофе? — прошептала старшая, шелестя крахмальным передником. Видно, и тут обожали хромого Анвара, знаменитость, гордость здешних краев, где люди знают друг друга из поколения в поколение, веками.

— Очень крепкий и очень сладкий. Мальчику. — Впервые разжал губы лучший наездник былых времен. — Видел тебя вчера. Молодец. Почему не кушаешь? Гарольд есть Гарольд. Но тот, кто за ним, — молодец. Хорошо вел жеребца. Правильно.

Саша все молчал. Он почувствовал зверский голод. Тягучий густой кофе опалил горло.

— Запей водой, — посоветовал Анвар.

В голове прояснилось.

— Глаза красные. Не спал?

Саша мотнул головой.

— Убежать хочешь?

— Откуда знаете? — насторожился Саша.

— Я сам убегал из дома, — спокойно объяснил Анвар Захарович, обсасывая жесткую шкурку чавычи. — Деньги украл у родителей. Да. Жениться не разрешали. Моложе тебя был. Деньги взял и с девкой своей в город.

— А родители чего?

— Ничего… Наши видели нас там, в городе. Ярмарка была. Ходят, говорят, пряники едят. Я гармошку купил. Через три дня вернулись. Деньги кончились.

— Ну, а родители-то чего?

— Ничего… Молчат… Потом стыдно очень было.

Анвар Захарович покопался в глиняном горшочке.

— Не остыло? — подскочила официантка.

— Ты гордый? — продолжал Анвар. — Хорошо. Только трудно очень. Хочешь все — и сразу?.. Нетерпеливый. Кушай еще. Не вернешься? Нет? Ладно. Поедешь со мной? Да? Куда — не спрашиваешь? Ладно. В Москву еду, лошадей везу Кантемирову. Вот, уже глаза загорелись! Э-э, мальчик, мальчик! Отдай мне свои печали, неудачи! Возьми мою славу, мою честь, а? А мне отдай свои семнадцать. Не хочешь? Я начну за тебя все сначала. Буду мучиться, плакать. А ты будешь спокойный, пузатый, знаменитый… — Анвар засмеялся. — Вставай, поедем!

— …Так пойдете к нам в цирк?

— Зачем? На лошади ездить?

— Просто ездить и медведь умеет. А у Филатова медведь не только скачет верхом по кругу, но сам спрыгивает со стремян и уводит лошадей под уздцы в конюшню. И приглашаю вас потому, что в цирке есть школа верховой езды.

— Я видел. Лошади все разукрашенные, зачем-то через огонь прыгают. Это все ненастоящее. У нас на ипподроме — стипль-чез например: тридцать мертвых препятствий, помните Вронского в кинофильме «Анна Каренина»?

— Вы, Саша, глубоко необразованный человек — в смысле цирка. — Голос у Виолетты звучал мирно, но обезоруживающе уверенно. — Вы смогли бы, например, сальто с плеч партнера на полном скаку сделать?

— Да нет, но…

— Вот видите! А выйти в стойку на руках в то время, когда лошадь берет барьер? Или вот «тройной курс» — это когда три наездника одновременно прыгают на спину лошади? Да что там говорить: как бы Анна Каренина ни ахала на трибунах, ваш Вронский не смог бы сделать самого элементарного, самого простого, что в цирке любой начинающий наездник умеет, — скакать одновременно на двух лошадях, стоя ногами на седлах и не держась за поводья…

Саша очнулся от дремы внезапно, будто его толкнули. Как ожог, пронзило вдруг стыдом воспоминание о записке Виолетте. Обиду и боль, полнившие его до краев, сменило отвращение к себе.

Поезд стоял у переезда. Приветливая, высвеченная солнцем дорога уводила в синеватый сумрак елового леса. Соскочить? Еще не поздно. Но зачем? И куда идти?

Анвар Захарович, развалясь напротив, глядел маслянистыми, цвета нефти, глазами, которые, казалось, ничего не выражали.

Сладко пахло свежим сеном. Две молодые караковые лошадки капризно поднимали морды над нетронутыми рептухами. Саша поднялся, привычно погладил лошадей по шеям.

— Ничего, ничего, не бойтесь. Почему не кушаете? — С усмешкой оглянулся на Анвара. Тот сидел по-прежнему недвижно, будто спал с открытыми глазами.

Поезд плавно тронулся.

За раскрытыми дверями товарного вагона проплывали желтые поля: цвела горчица.

Человек, разбив чашку, первые мгновения начинает бессмысленно приставлять один к другому осколки, словно бы надеясь, что они срастутся. Так Саша в отрывочных мыслях пытался соединить свое прошлое с неопределенным настоящим своим положением, хотя и понимал тщетность таких усилий. Но все-таки он был слишком юн и гибок, чтобы сломаться до конца, и тихое утро надежды уже занималось для него…

— Я ничего не умею из трюков, но запросто научусь, если захочу, — нечаянно выдал себя Саша.

Анвар как будто не заметил.

— Талант прекрасен всегда и во всем, в чем бы он ни выражался, — сказал он, обращаясь в сторону лошадей. — Всего боятся и нам не верят, а ведь их ждет… что их ждет? Да! Цирковая карьера. Иди сюда, мальчик, гляди. Видишь, орел? Высоко он взлетел? Высоко!.. Как думаешь, что переживает? Может, знает, что им восхищаются, оттого так надменно смотрит вниз на людей? А может, ему просто тоскливо и скучно, может, он просто голоден и мечтает высмотреть да сожрать какого-нибудь полудохлого крысенка? А если кормить этого орла досыта и до отвала — не померкнет ли для него радость жизни, не пропадет ли и сам смысл ее?