— Никак. Если судейская коллегия протест примет.

— Она примет, если и ты напишешь.

— Что?

— Что Иван Иванович никаких помех тебе на скачке не причинил.

— Я не могу так написать, потому что это будет ложью, он же именно «причинил».

— Да пойми, Санек, — начал увещевать уже, а не настаивать руководитель команды, — во-первых, это же неловко: позорят мастера международной категории, заслуженного тренера — чтобы Онькин, чтобы Иван Иванович да поступил как несмышленый конмальчик!.. Во-вторых, мы же лишаемся одного платного места, да еще какого — второго!

— А так мы лишим этого места туркмена Агамурадова, а с третьего попутно спихнем казаха Сандыбекова, это каково?

— Да никаково! Они по справедливости будут на третьем и на четвертом местах. Неужели они большего заслуживают, чем наш Иван Иванович на Гомере?

— Нет, конечно, но Иван Иванович меня чуть в кусты не запихнул.

— Эх, Саня, какой ты! Для тебя что же, честь команды не дорога?

Саня чувствовал сердцем неправду, понимал, что в разговоре сплошная демагогия и спекуляция словами «честь», «коллектив», но возразить не умел, замялся. Этим воспользовался Зяблик и нанес, как он думал сам, завершающий удар:

— А деньги вы с Иваном Ивановичем поровну поделите — как за первое-второе места.

— Деньги? — непонимающе спросил Саня. — При чем тут деньги? Может, ты думаешь, что я из-за разницы в две-три десятки сомневаюсь?

— Нет, нет, конечно, — возразил Зяблик, суетливо почесал рукой то место, где у него было когда-то второе ухо. Ему, видно, хотелось сказать что-то значительное, веское, все терпеливо ждали, когда он выскажется. Наконец в его голове сверсталось что-то, показавшееся ему достойным. — И денежки, ясное дело, зачем швырять, сто рублей на дороге не валяются, но просто ты не должен быть обижен, я хотел сказать. А о том, что ты победитель и побил своего тренера в честной борьбе, объявили на всю Среднюю Азию.

И тут Саня откинул сомнения: если Зяблик за честь команды печется, ему-то и подавно надо все личное отбросить. И он подписал бумагу, хотя на сердце и было у него смутно.

Вечером кабардинцы разделали молодого барашка, развели возле своей конюшни веселый огонь под огромным казаном. Саня пришел по приглашению, но все время поглядывал на часы: они с Виолеттой уговорились встретиться и съездить на Медео.

Кабардинцы сначала активно удерживали его, обижались, но захмелев чуть-чуть после нескольких рюмок коньяка, увлеклись своими разговорами, забыли про него, и Саня, не прощаясь, тихо улизнул со званого пира.

Но на свидание все равно пришел с опозданием — Виолетта уже ждала его на условленном месте возле памятника Джамбулу. Торопливо оправдался, объяснил про кабардинцев и их Казбека. Она выслушала молча — не сердито, не вдумываясь в его слова. Заметив это, он потерялся и промямлил про свой характер, который у него излишне мягок и уступчив, — промямлил, ничего не объяснив, то есть сам не зная зачем.

Молча пошли в гору вдоль журчащего арыка.

— Виолетта, я давно хотел тебя спросить: тебе нравится, как я скачу?

— Раньше нравилось, а сейчас…

— А сейчас я разве хуже еду?

— Нет, наверное, но сейчас я не о том думаю, я переживаю за тебя, боюсь, как бы не случилось что-нибудь.

Саша слушал, затаив дыхание, душа его ликовала и пела. А Виолетта продолжала:

— Я думаю сейчас над тем, что ты не то что уступчивый и мягкий, ты — добрый. Потому-то тебя и любят все.

Саня все колебался: говорить — не говорить про протест, который он подписал, решил, что не следует, а сам ляпнул как дурак:

— Знаешь, я поддался уговорам и написал в судейскую коллегию, что Иван Иванович никаких помех по скачке мне не оказывал.

Они шли медленно, поднимались туда, откуда бежал этот родившийся из снегов журчащий чистоструйный ручеек арыка, откуда ветер, напористый и лобастый, нес беспокойство и прохладу.

— Ну что же, Саня, ты молодец, ты очень благородно поступил. Не у каждого хватит доброты отказаться от победы в пользу человека, который обошелся с ним вероломно. Да, молодец ты, ничего не скажешь. — У Виолетты была удивительная способность сказать приятное, польстить очень натурально, не обидно, и сейчас Саня принял ее слова за чистую монету, только удивился, почему она стала опечаленной и замкнувшейся: Саня заглядывал ей в лицо, брал осторожно под локоть, а она неотрывно смотрела прямо перед собой на белые зубцы гор.

— Знаешь, Виолетта, в Алма-Ате здание цирка стилизовано под казахскую юрту, здорово?

Она согласно покивала головой — несколько раз легко кивнула, хотя достаточно ведь было бы и одного раза, чтобы выразить свое согласие…

— Виолетта, ты о чем думаешь?

— На месте Алма-Аты была некогда пустыня. И когда построили здесь русскую крепость — город Верный, генерал Колпаковский личным примером заставлял жителей высаживать деревья. За каждый саженец тополя или дуба он платил гривенник, однако следил, чтобы саженцы прививались и чтобы никто их не поломал.

— И стал город-сад, правильно называют. — Саня смутно чувствовал опасное направление разговора, инстинктивно уводил его в сторону, но Виолетта закончила:

— Вот я и думаю: а может быть, мало быть просто добрым?

— Для чего мало?

— Для того, чтобы уметь защищать и себя, и… других.

Он не нашелся, что ответить. Беспокойство, возникшее еще на ипподроме, сейчас заполняло его всего.

Четыре месяца назад, после открытия скакового сезона в Пятигорске, когда Виолетта появилась на ипподроме как девушка Саши Милашевского, когда Олег стал за ней так откровенно ухаживать, а Нарс тайно вздыхать, Саня чувствовал, что все-таки отличает-то она именно его… Почему так, он объяснить не смог бы, да и не стал бы объяснять ни за что на свете, никому никогда не признался бы он в таком своем нескромном предчувствии.

А сейчас Виолетта с ним, это молчаливо признает даже и Олег Николаев, но почему же так беспокойно и зябко на душе, почему это мнится все, что Виолетта разговаривает с ним неохотно, легко соглашается, бездумно поддерживает, а сама постоянно грустно-задумчива, словно бы хранит и переживает какую-то тайну.

Четыре месяца назад предчувствие не обмануло Саню. Сейчас он был испуган и робок — он даже не мог никак решиться в аэропорту Алма-Аты подойти к ней. Она так и стояла одна, пока ждали регистрации билетов и посадки — и Олег с Нарсом стороной проходили: они, наверное, понимали, что что-то происходит между двоими, которым не следует мешать.

В аэропорт Саня ехал на такси.

Прошел в вокзал и узнал, что взлет задерживается до девяти часов.

Около входа в ресторан раскладывал свое хозяйство чистильщик обуви. Саня сел на высокий трон, поставил на скамеечку ноги. Чистильщик был чем-то рассержен, шмыгал щетками резко и не старательно.

Проходивший мимо носильщик приостановился, опустив неудобный и тяжелый чемодан, поприветствовал:

— Утро доброе!

— Какое там доброе, — хмуро отозвался чистильщик. — Вот сижу и думаю, что мне комбинат бытового обслуживания дает? Ничего, кроме скамейки и права работать. Крем ихний — только кирзу чистить, а пергамента, щеток хороших — нет. Лучше уж от финотдела состоять: обложат небольшим налогом и жми-дави.

Носильщик, отдохнув, снова взялся за ручку чемодана, сказал на ходу:

— Известное дело, лучше.

Чистильщик, распалив душу жалобой, работал щетками угрюмо и зло. С ним поздоровалась женщина, как видно, буфетчица. Спросила, как дела, посетовала:

— Смена сегодня какая-то нескладная. Чай и кофе у меня на самообслуживании. Подсчитала: на девятнадцать рублей шестьдесят копеек выпили, а оставили только восемнадцать с гривенником, полтора целковых недодали. Вот ведь: одни пассажиры сдачи не берут, а другие…

Чистильщик сокрушенно покачал головой — согласился: да, разные есть люди. Люди, они как ботинки, — иной, вроде вот этого, красив и знатен с виду, а грязен, как паровозная труба.