— Поработай Грацию, — сказал отец.

Отец, в прошлом блистательный жокей, — ныне, затяжелев, работал на конезаводе тренером, а Саша при нем — ездок и конмальчик: зимой — утром перед школой и вечером после уроков — чистил и кормил лошадей, убирал из денников навоз, делал по заданию отца проездки, а летом скакал на ипподроме в таком же самом вишневом с оранжевыми звездами камзоле, в каком всю жизнь выступал отец.

Саша подседлал Грацию, легко вспрыгнул ей на спину.

— Резвым галопом! — велел отец.

Степь начинается сразу же за конюшней. Ни деревца, ни кустика вокруг, лишь линия электропередачи на горизонте. Снегу в том году было на редкость мало, почти что вовсе не было, и Саша делал верховые проездки на разных аллюрах: шагом, рысью, кентером, резвым галопом.

Резвый галоп — это скорость легкового автомобиля. И вот на таком ходу Грация угодила передней ногой в кротовую нору. Саша выскочил из стремян и ударился о мерзлую землю, а лошадь дважды перекувырнулась через голову, потом тяжело грохнулась о землю метрах в двадцати от кротовой норы.

Заводской ветеринар вложил ствол пистолета в ухо Грации, нажал на курок — ее уж вылечить было невозможно, а Сашу отвезли в больницу.

Саша вспомнил прошлогодние гастроли в Ростове, как в призе Сравнения он вырвался у финиша вперед, дал жеребцу резкий посыл, и в этот миг — надо же было случиться такому! — на дорожку вылетела прихваченная ветром газета. Лошади не различают цвета, плохо видят неподвижные предметы, но зато раньше человека замечают, когда что-нибудь чуть шевелится перед глазами, и пугаются. Скакун шарахнулся от «живого» листа, Саша вылетел из седла и повис на поводьях под грудью лошади. Удар запястного сустава пришелся ему прямо в голову…

Никто и предположить не мог, что он будет когда-нибудь снова скакать. Перед выпиской из больницы мохнатенький, чем-то напоминающий мышь, доктор долго выстукивал Сашу узловатыми сморщенными пальчиками, наставляя в такой же ветхий, как он сам, стетоскоп-трубочку свое большое чистое ухо. «Небось не захочешь теперь на лошадках кататься?» — доктор почему-то долго и тихо смеялся, жмуря умные глаза. Упрямо глядя в заросшее седыми волосами докторово ухо, Саша дерзко сказал: «Катаются детишки в зоопарке на пони, а я буду скакать на чистокровных верховых». Доктор слегка отпрянул назад на стуле, недовольный, что его шутку не приняли.

Сейчас, лежа распростертым на высокой кровати, Саша испытывал странное чувство жалости ко всем, кого приводила к нему память. И мохнатенького пожалел тоже. Мать он постарался не впускать вообще к себе в воспоминания: ее слезы после каждого, даже пустякового, падения, ее уговоры, мольбы, убеждающий голос, кричащий, шепчущий, ее глаза в немом укоре.

Саша сморщился, словно от зубной боли, представив, как она встает на цыпочки, стараясь дотянуться обнять, защитить, укрыть…

«У меня даже такой радости нет, как у других матерей, — накормить тебя вдоволь», — говаривала она по вечерам, пригорюнившись за ужином.

Саша рос быстро, кость у него была широкая, мощная, уже к пятнадцати годам пришлось следить за весом. В доме исчезли пироги, каши, на мороженое он мужественно старался даже не глядеть. Парная баня, голодовки по суткам, если предстояло скакать на двухлетках. «Зато рост нормальный», — шевельнулась самолюбивая мысль.

Саша покосился на большой пакет с конфетами, переданный отцом. «Ага-а, „Белочка“, „Мишки“. Подкупают… Раскормить хотят, все, мол, теперь ни к чему себе отказывать… Но нет, как бы не так! Еще посмотрим! Вон пусть стрелки из пугачей слопают, им жиру не бояться».

Со вздохом, осторожно развернул все-таки конфетку, жестом показав, чтобы забрали остальное — на всех.

Распотрошив пакет, «раненые» принялись пуляться катышками из фольги.

«Господи, стоит ли так страдать? — размышлял Саша, со вкусом, медленно разжевывая похрустывающего вафлями „Мишку“. — Ведь, в принципе, можно есть эти конфеты пудами. Мать только рада будет. Ага, сидишь себе на трибуне и ешь и глядишь на других, тех, кто на скаковой дорожке… И никогда больше, никогда не мчаться под рев и свит трибун, никогда не почувствовать, как закладывает уши от скорости и ветра, никогда не почувствовать огня, всего тебя охватывающего огня, когда ты на своей лошади, словно бы незаметно, медленно, бесшумно выдвигаешься и выдвигаешься вперед, к финишному полосатому столбу, оставляя за собой, в побитом поле темные от пота лошадиные крупы и оскаленные в азарте и напряжении лица ездоков… Да нет, ничего не будет с одной конфеты!» — решил Саша. Он резко шевельнулся от досады и волнения. Капельница с подставкой закачалась.

— Эй ты, — подскочил Главбух, — аппарат порушишь!

Саша отмахнулся от восклицания Главбуха, продолжал размышлять. Еще раз твердо повторил про себя, что от одной конфетки ничего не будет. И даже объяснил сам себе: сейчас усиленное питание даже и необходимо, так и в прошлый раз было. Через какое-то время восстановительную гимнастику назначат. Все уж знакомо. Будут списывать начисто, будут уговаривать, да не на такого напали! Только выпустят из больницы, сразу надо будет пойти к мохнатенькому, уговорить его, — Саша теперь почему-то твердо верил, что мохнатенький тот доктор сделается его сообщником. Да, так и будет, с этим все ясно, но вот — отец… С отцом будет главная трудность — это без сомнения. Отношения с ним уже несколько лет были сложными, хотя отец умел быть сдержанным, всегда умел.

Оба, в сущности, хотели одного: чтобы Саша выступал в скачках, и выступал хорошо. Отцу необходим был хороший жокей, потому что от наездника в немалом зависит судьба его воспитанников-лошадей: проявятся их скаковые способности или останутся нераскрытыми, невыделенными.

Что Саша талантлив — это тоже понимали оба. Что он трудолюбив до неистовства, видели все и невооруженным глазом. Но случайные падения, одно неудачнее другого, преследовали Сашу постоянно, пока не произошла настоящая катастрофа тогда в Ростове.

Убедившись, что Саша сумел все превозмочь, все вынести, что какая-то необыкновенная способность молодости и недюжинное природное здоровье помогли ему вернуться к прежней спортивной форме, отец продолжал упрямствовать. Старый конник, он знал лучше других, что после подобного падения больше не скачут: хоть и есть еще сила, но в сердце поселяется навечно если не страх, то излишняя осторожность, а с обракованными тревогой и неуверенностью сердцем какой же ты спортсмен? Это он и внушал. И оба понимали, что с уходом Саши у отца возникнут серьезные проблемы, нелегко будет найти жокея. Но не столько это обстоятельство, сколько желание самого Саши участвовать в скачках было так неодолимо, что он не сдавался до конца. Не сумев убедить его словами, отец пошел тогда на вероломство: подговорил врачей, и они выдали справку, по которой выходило, что по состоянию здоровья Саша заниматься конным спортом больше ни в коем случае не может. Саша заподозрил неладное. Сделав вид, будто примирился с обстоятельствами, и поблагодарив отца за подаренную в честь окончания спортивной карьеры кинокамеру, он занялся съемкой любительского фильма о достопримечательностях Пятигорска. Эти «достопримечательности», однако, были весьма однообразными — кабинеты врачей городской поликлиники. Семь дней его обследовали, выслушивали, просвечивали рентгеном, на восьмой он вернулся домой веселым: «Вот тебе, папа, кинокамера „Кварц“, сам снимай, сам пленку проявляй, а вот моя справка — настоящая, не липа». Отец разъярился: «Ты свое отскакал, а вздумаешь артачиться — недоуздком отстегаю! Никогда не стегал, а сейчас отстегаю!» Саша уж два сезона выступал на ипподромах вместе с маститыми жокеями, брал первые призы, и в его честь духовой оркестр играл туш, а тысячи взрослых серьезных людей кричали с трибун: «Молодец, Саша!» Но ему только пятнадцать исполнилось тогда, дома он — просто мальчишка, и ничего удивительного не будет, если возьмет отец ременный недоуздок да и вытянет пониже спины. Сглотнул он обиду и ушел в другую комнату. Долго лежал в раздумье на диване, потом подал голос: