С Онькиным разговор получился не очень складным. Собственно, не получилось разговора, которого Саня боялся едва ли не больше, чем сам Онькин: боялся, что Иван Иванович начнет что-то объяснять, оправдываться и тем сильнее растравит боль и унизит Саню и себя. Чего боялся, то и произошло. Онькин не нашел ни нужных слов, ни верного тона, он продолжал лгать:

— Я уверен, что дело было неправосудное, никакого кроссинга ты не сделал.

Саня промолчал.

Онькин изобразил нечто похожее на улыбку.

Саня тоже улыбнулся зимним солнышком, опустил ресницы.

— И вообще талдычат все — «Николаев, Николаев», а что Николаев?.. Я его с пеленок знаю, уже с пеленок он мнил о себе. Ужасно честолюбив, — когда после скачки передавал мне Игрока, чуть не плакал. Но Москва слезам не верит, зазнайка он, а если по делу разобраться, так ты куда умнее его едешь.

Да, не нашел верного тона Иван Иванович.

И в Пятигорске перед отъездом, и здесь, в Алма-Ате, Олег настойчиво назначал Виолетте свидания, и она каждый раз находила какую-нибудь причину, мешающую им встретиться. Олег не верил в эти причины: он слишком хорошо знал, что причина одна — Саня Касьянов. Он очень верил в скачку на Игроке: мнилось ему, что после победы они опять, как тогда на Дерби, уйдут с ипподрома вдвоем с Виолеттой. Вот почему он «чуть не плакал», если верить наблюдению Онькина.

Перед стартом он загадывал, что, финишировав первым и сделав обязательный круг почета, он разыщет Виолетту и уговорит ее пойти погулять.

Когда подходил к финишному столбу вторым, метнулось сомнение: «Не удастся уговорить!» Развернув Игрока в паддок, решил: «Все равно попробую!» Спешился, отдал повод Онькину, не смея глаз на него поднять, подумал с горьким утешением: «Зато не надо ждать круга почета, прямо сейчас позову».

Она стояла неподалеку, и, казалось, ее вовсе не интересовал результат скачки. Олег пытался идти привычной походкой победителя, однако чем ближе к ней подходил, тем все более несмело себя чувствовал, уверен был, что опять нарвется на отказ, будет униженно просить ее, а затем отойдет ни с чем, однако шел до конца.

— Виолетта, у меня есть предложение…

Она попыталась переключить внимание Олега на другое — кивком головы показала на дорожку, куда выезжали, выравниваясь перед стартом, русские тройки.

Олег проследил за ее взглядом, и сам не мог не залюбоваться редким зрелищем. Лишь только на таких вот «сабантуях» — «праздниках плуга» — и проводятся соревнования мастеров вождения троек — исконно русского способа езды (нигде в мире больше не знают упряжки под дугой). Резвый орловский рысак коренником, в пристяжных два чистокровных английских скакуна — разными аллюрами, рысью да галопом, идут лошади, однако же как слаженно! Уж воистину, птица-тройка, лучше не скажешь! Символ степных просторов, символ удали нашего народа.

— Дядя Гриша выиграет! — в словах Виолетты слышалось не столько утверждения, сколько желания, чтобы было так, и это почему-то задело Олега, ему захотелось сдерзить, спросить как-нибудь вроде: «Он что, дядя Гриша — твой дядя родной или двоюродный?» Но, конечно, не только не спросил так, но вид сделал, будто бы и сам за дядю Гришу переживает, а в тайне души надеялся, что старшой Онькина и Сани Касьянова первым на своей тройке не придет.

Но дядя Гриша уверенно довел свою отлично съезженную тройку к финишу, оставив далеко сзади не только алмаатинцев и москвичей, но и считавшихся твердыми фаворитами кировчан.

— Ай да дядя Гриша, молодец, умыл всех так умыл! — с фальшивой восторженностью воскликнул Олег, а после небольшой паузы добавил тоном иным, фальшиво-бесстрастным: — Так предложеньице, Виолетта, есть у меня!..

— Какое же? — спросила она холодно.

— Погулять вечером по городу.

— Нет, Олег, мы с Саней решили на Медео съездить. Если хочешь, поедем с нами.

— Что ты, я теперь Сане в глаза не могу смотреть, после этой скачки, — вырвалось у Олега, и тут же он понял, чем сможет уговорить, убедить Виолетту: — Ты знаешь, я ведь потому приглашаю погулять тебя, что посоветоваться мне с тобой необходимо, поговорить надо, чтобы ты поняла…

— Хорошо. Только зачем же именно вечером? Давай прямо сейчас и поговорим.

На ипподромном кругу шли соревнования по разным видам конного спорта: рысистые испытания, гладкие и барьерные скачки, заезды троек, тачанок, состязания тяжеловозов. В нашей стране разводится около пятидесяти (больше, чем в какой-либо иной стране мира) различных по типу, назначению и экстерьеру пород лошадей, и едва ли не все они были представлены на Алма-Атинском ипподроме. Были тут не боящиеся среднеазиатского палящего зноя ахалтекинцы и незаменимые на севере, в стужу зимой да болотную сырость летом, лошади пород вятской и печорской; с Кавказа прибыли «кабардинцы» да «карабахи», способные пробираться по горным серпантинам и отвесным кручам меж пропастей и ущелий; коренные степняки с гордостью демонстрировали, как выносливы и неприхотливы их донские да башкирские лошади — лучшие лошади в условиях резко континентального климата.

Они сели на служебной трибуне. Виолетта следила за соревнованиями, сказала без любопытства:

— Говори.

— От Николаева все всегда ждали и ждут только побед! Он, что же, — говорил он о себе в третьем лице, — не имеет права проигрывать?

Виолетта взглянула на него, пошутила:

— Не только имеет, но и пользуется этим правом, вот только что на Игроке. — Она не боялась обидеть его насмешкой, знала, что самолюбие у него далеко не болезненное. Однако слова ее задели все-таки Олега, он стал горячо оправдываться:

— Дурацкая скотина, этот Игрок! Из-под палки и то не выиграть, а Санька говорит, что «оп-оп!» крикнуть достаточно, дурацкая, тупая скотина! — обозвал он еще раз Игрока. Виолетта не возразила, совсем потеряла интерес к разговору. Олег помолчал, продолжил: — Но я не об этом. Я о том, что не победы же одни составляют человеческую личность? Скажи, что ты думаешь обо мне, как о человеке, не как о жокее?

— Ничего я о тебе не думаю.

Равнодушие, очевидная незаинтересованность лишали его всяких надежд. Он подумал, что лучше бы на этом разговор закончить, однако продолжал настаивать:

— Нет, но вот перед поездкой сюда на комсомольском собрании обо мне много говорили. Выступали там все, критиковали, так сказать… А за что? За то, что поступаю так, как хочу, а не как велят. Я слишком много о своей славе забочусь — чушь! Требовали, чтобы я был скромным, незаметным — как все. Но если я буду похож на всех, то зачем я появился на свет? Ну, скажи, Виолетта, не прав разве я?

Виолетта помнила, как на комсомольском собрании один из братьев Бочкаловых действительно сказал с возмущением, что Олег не хочет быть «как все — скромным, незаметным». Она тогда подумала, что это неверное требование, ей даже захотелось выступить — сказать: «А если вам, братья Бочкаловы, объявить, что смысл вашей жизни многого достичь, но при этом остаться скромными, незаметными, согласитесь вы?» Она не выступила тогда: побоялась, как бы не подумали, будто она хочет защитить Николаева, а сейчас поняла, что правильно промолчала. И она ответила Олегу:

— Ты прав, но, наверное, и сильный человек может быть скромным.

Олегу показалось, что перед ним забрезжила надежда. Он горячо подхватил:

— Верно, верно, главное в человеке — сила! Ты согласна?

Виолетта поднялась с места:

— При силе и доброта обязательно нужна, мне кажется. Пойдем в паддок, там все наши.

— Сейчас, сейчас пойдем, еще минуточку. Я хочу тебе сказать самое главное. — Олег встал так, что лучи предзакатного солнца светили ему прямо в лицо, но он смотрел не мигая и не щурясь. — Виолетта, пожалуйста, верь мне, я буду и добрым и сильным.

Виолетта вдруг с пронзительной отчетливостью вспомнила, как в больнице Саша Милашевский просил верить в его звезду…

Слабость Сани Касьянова была в том, что он об окружающих судил по себе, был по-детски наивно убежден в непременном торжестве справедливости. Для всех Зяблик стал человеком отпетым, а Саня все верил в него, хотел верить.