Словом, ждали от завтрашнего дня многого.

Ожиданием событий волнующих и значительных жила в канун Дерби и Виолетта.

Триумф Олега в тот день был им заслужен вполне. Николаев начал с того, что выиграл приз имени Калинина для двухлеток.

Обидные слова говорились у него за спиной в большой запальчивости, и, что досаднее всего, говорились людьми, которые хорошо знали положение дел и внимательно, заинтересованно следили за всем происходившим на дорожке.

Когда жокеи расседлывали в паддоке лошадей, а Олег пошел на весы, Байрамов сказал:

— Лошадь сама его привезла, а он себя бесподобным ездоком возомнил!

Нарс потупился:

— Фрум приемистый, в отца, в Айвори Тауэра.

— Ясное дело, — горячо поддержал Саша Милашевский, — ты бы на нем не хуже промчался, как тогда на Пробном второго мая.

Саня Касьянов сдержанно возразил:

— Я, ребята, скачку хорошо, в подробностях видел.

— Мы тоже не близорукие, — взвился Саша. — Ты же всю дорогу вторым шел, что ты мог видеть?

— Вот именно потому, что вторым. Мы шли рядом с места до места и только что не разговаривали. Олег очень сильный, он лупил Фрума так, что ладонь отбил: я поздравляю его, а он мне левую тянет руку. Да и вообще, чего зря говорить: расчетлив он, старт вырвал лучше всех нас. — Сказав это, Саня вдруг резко обернулся назад, к скамейке, на которой сидела Виолетта.

От весов возвращался в своем демоническом черном одеянии Олег. Все сразу умолкли, словно бы признавая этим, что Николаев не им под стать, а тот, нимало не щадя самолюбия соперников и завистников, весело объявил:

— Пятьдесят семь ноль-ноль вместе с седлом и уздечкой.

Виолетта улыбнулась ему, но, заметив Санин взгляд и то, как наивно попытался он сделать вид, будто не подстерег ее улыбки, будто не был непрошеным свидетелем ее молчаливого сговора с Олегом, сделала неопределенное движение — словно бы надумала подойти к Сане. Однако осталась сидеть: к ней направлялся Милашевский. Взгляд у него был скорбно-упрекающий. Саша держал перед собой седло, и оттого руки казались непропорционально короткими, — похож стал на кенгуру. Она впервые обратила внимание на то, какое у него костлявое лицо: от глаз идут вдоль крыльев носа до рта глубокие впалости. Последние дни парень пугал ее. Виолетта боялась его докучливых сетований, крутых нервных выходок и тягостного молчания, от которого она чувствовала себя в чем-то виноватой.

Она резко поднялась со скамейки и повернулась к Олегу Николаеву. Тот словно бы ждал этого, протянул ей стек. Виолетта взялась за гибкий конец хлыста, и они, не сговариваясь, дружно и беззаботно пошли куда-то из паддока, скрылись за кустами акации.

Саша сделал вид, будто и не к ней шел, и не оглянулся вслед ей и Олегу, хотя легко представить себе, сколь сильно было растравлено его сердце.

Олег с Виолеттой гуляли в противоположном от трибун конце ипподрома почти час, пока шли четыре групповые скачки перед призом СССР. Их отсутствие в паддоке заметили, конечно, и Саня с Нарсом. Все трое, каждый по-разному — Саша открыто горестно, Нарс воровато, Саня стесняясь, — пытались понять по их раскрасневшимся смеющимся лицам: как провели они это время, договорились ли о чем-нибудь или все остается в их отношениях по-прежнему?

Степенно водрузившись с помощью Амирова и конюха в седло Алтая, Николаев улыбнулся Виолетте на прощание и помахал рукой с такой беспечностью, будто отправлялся на легкую прогулку.

В этой скачке было два фаворита: кроме Алтая еще и Игрок. Но когда лошади приняли старт и с громовым, землю сотрясающим гулом прошли большим табуном мимо онемевших от восторга трибун, диктор долго молчал. Наконец с тревожным напряжением начал комментировать:

— Скачку ведет Экспозито… За ним Геолог, далее Сага, остальные кучно с просветом… После первого километра по-прежнему впереди уверенно идет Экспозито…

Трибуны зашелестели: «Что еще за Экспозито?»

— Геолог прихватывает лидера, — сенсационно вел репортаж судья-информатор. — Он выходит вперед, берет голову скачки. Тут же его обходит Сага. На корпус сзади Геолог, остальные кучно с просветом…

Лошади шли очень дружно, и можно было подумать, что подобралась на редкость ровная компания. Но это было не так: после двух с половиной километров Алтай и Игрок, легко, будто бы без всяких усилий, отделились, ушли вперед корпусов на десять и повели между собой молчаливый и ожесточенный спор.

И выходит, беспечность Олега перед стартом была картинной: значит, не было у него полной уверенности в победе, раз столько времени отсиживался за лидерами, караулил Игрока. И выходит, правильно поступил Амиров, сменив жокея: у Нарса наверняка не хватило бы ни толка, ни характера на то, чтобы столько времени идти в тени; он бы послал Алтая раньше вперед, а тут Саня Касьянов на Игроке и подловил бы его! Он и Олега-то на полкорпуса лишь упустил, чуть-чуть не вырвал на финише победу.

Но известно давно, что чуть-чуть не считается: слава принадлежала безраздельно только Олегу. Он шел от весов, не замечая или искусно делал вид, что не замечает завистливых и злых, почтительных и сердитых взглядов жокеев, тренеров, болельщиков.

Амиров довольно морщил сухие губы, что должно было означать улыбку. Такой уж это был человек: не мог позволить себе расслабиться, откровенно возликовать. Впрочем, он считал, что иначе и быть не могло — только победы! Ведь не в лотерею он играл, не случай ловил. Он честно добывал награды за свою работу, кроме которой ничему не оставалось места в его жизни. Многотерпеливые его конюхи подмигивали друг другу:

— Не зря пыхтели весь год, ребята? А-а? Хватаем призы, хвата-а-аем…

— Шеф-то наш, гляди, тоже улыбается.

— У него не поймешь: то ли рад, то ли живот у него болит.

— Рад, конечно. Если проиграем, он голову себе расшибет.

— И не говори. Ладно бы только себе голову-то…

Да, приятно каждому жокею скакать на лошадях, подготовленных Амировым, но и каждому страшновато. Кроме разве что Николаева, этот держался с Амировым, по крайней мере, на равных.

Конечно, эффектнее всего скачка лошадей старшего возраста — приз имени СССР. Но по накалу страстей розыгрыш Дерби недосягаем: воистину — Приз призов!

И на трибунах, и в паддоке, и возле конюшен — все благоговейно затаилось, словно бы в концертном зале перед открытием занавеса. В паддоке настоялся, не развеян еще смешанный запах пыли и конского пота. Звон копыт осторожен, как пробное касание смычка. И исполнители ведут себя каждый по-своему.

Зяблик обычно разговорчив, а сейчас как глухонемой. Байрамов икоту никак унять не может, он-то сам знает, что это с ним от волнения да от испуга случается.

Саша подъехал на Одолене к Олегу.

— Сейчас нам на дорожке с тобой не разойтись, тесно будет.

Слова он произнес в общем-то спокойно, голосом ровным, но Олег уловил нотки угрозы и тоже побледнел.

— Что, по кустам меня пустишь?

— Нет, пыль глотать заставлю.

— Это произойдет только в том случае, если твой пегий Одолень вдруг станет одномастным.

— Пари?

— Хоть на тыщу рублей. Хотя знаешь что… — Олег склонился к Саше, и в это время болельщики со стороны могли подумать, что жокеи замышляют какое-то плутовство, а Николаев добавил с вызывающей, самодовольной ухмылкой: — Отступиться от Виолетты.

— Как так? А она сама если…

— Не важно! Проигравший отступается в любом случае.

— На сегодняшний день или навсегда?

— Навсегда!

— Как хочешь.

— Отвечай твердо — принимаешь?

— Да.

— Полным словом отвечай: согласен?

— Согласен, согласен!

Олег верил в себя и Гарольда, Саша знал о сговоре тренеров и об уготованной ему роли победителя. Конечно же, он решительно отказался бы от нечестного выигрыша Дерби, если бы означал он для него только славу и денежный приз. Надо вспомнить, что ему предшествовал убийственный вопрос Виолетты: «…Ты не собираешься выигрывать?»