Виолетта знала, что ребята заедут за ней, была готова тут же и в дорогу отправляться, но мать начала показывать своих собачек. Впрочем, она сама-то не напрашивалась на это, Саня, сам того не желая, подбил ее. Услышав разноголосый лай, он спросил у Виолетты, почему собаки у них дома сидят, а не в цирке. Но вместо Виолетты ответила неожиданно вошедшая с улицы ее мать:
— Уж две недели здесь. Цирк уехал, а они со мной. А вы что же, бывали в шапито?
— Бывал, и, между прочим, один мой сосед по креслу забавную вещь рассказал… Когда ваша собака-математик занималась арифметикой — прибавляла, отнимала, квадратный корень из четырех извлекала, этот дяденька сказал, что собака-то сама безголосая, только рот разевает, а ваш помощник или униформист специальным инструментом издает звук, похожий на песье гавканье… Если это верно, то, я думаю, что у вас…
— Между прочим, меня зовут Анной Павловной.
— Извините. Я вас на манеже видел, потом Виолетта рассказывала… Так мне казалось, извините. Меня Саней зовут, а это вот…
— Саша, — церемонно и значимо произнес Милашевский. После него представился Олег, последним протиснулся вперед Наркисов.
— Хорошо, так что же вы, Саня, думаете?
— Как что, о чем? А-а… Я думаю, что у вас ловко получается этот обман, многие верят…
Виолетта и ее мать никак на это не отозвались — до того сильно, видно, шокированы были. Саша первым нашелся:
— Ну, ты даешь, Санек!
И снова все озадаченно продолжали молчать.
Анна Павловна посмотрела на Касьянова скорбно, как на тяжелобольного, попросила Виолетту:
— Дочь, принеси сюда Мямлика.
Мямлик оказался рыжим брудастым эрдельтерьером. Виолетта не принесла, а привела его на поводке — пес был довольно крупный. По команде Анны Павловны он запрыгнул на стул и занял выжидательную позу.
— Мямлик, сколько у этого молодого человека должно быть на пиджаке пуговиц?
Пес повернулся к Сане своей квадратной мордой и трижды брехнул.
— Молодец! А сколько у него пришито?
— Гав, гав! — ответствовал без раздумий «математик».
Саня смущенно вертел в пальцах обрывок ниток, которыми когда-то крепилась потерянная пуговица. Анна Павловна продолжила представление:
— Сколько же пуговиц ему придется сегодня пришить?
— Гав! — тряхнул усами и бороденкой Мямлик.
Саня одолел смущение, подошел к собаке:
— Извини меня, Мямлик, за оскорбление, больше не буду!
Пес в ответ протянул ему правую переднюю лапу.
— Ну дает! — Саша Милашевский был до того потрясен, что у него пот на лбу выступил.
Олег был сдержан и серьезен, поинтересовался:
— Анна Павловна, а как вы это делаете, если не секрет, конечно?
— Секрет, но кое-что раскрою. У Дурова собачки работают по звуковому коду, у меня — на внимание. Мямлик следит за моими жестами и мимикой.
— Покажите, что за жесты? — разохотился Касьянов, но Анна Павловна охладила его пыл:
— Это — профессиональная тайна. Я лучше покажу вам других четвероногих артистов, выйдем на улицу?
Во дворе в железных, стоящих в три этажа клетках сидели поодиночке разномастные и разновеликие собаки. Они подняли такой панический гвалт, что Милашевский устыдился:
— Это они из-за нас, может, нам спрятаться?
— Нет, — успокоила Анна Павловна, — они к публике привычные. Просто сегодня они очень хорошо на репетиции поработали, я похвалила их, они сразу и загордились: мол, имеем право и пошуметь. А когда плохо выступят или заленятся и я дам им взбучку (на словах конечно), то весь день сидят пришипившись, вину свою переживают. Сейчас они вам кое-что покажут.
— Мама, может, в другой раз? А то мы можем опоздать.
— Ну и ладно, — согласилась Анна Павловна и вдруг робко так, девчоночьим голоском попросилась:
— Возьмите меня с собой, а-а?
Отказать, конечно, не было никакой возможности, да и зачем отказывать, разве она помешает?
Люди стекались толпами, все нарядные, торжественные, возбужденные. Из соседних селений шли по узким лесным и луговым тропинкам, которые знакомы лишь аборигенам. Приехавшие на электричках санаторники добирались по белой, пыльной дороге, по ней в будние дни самосвалы возят известняк и щебенку из карьеров горы Развалки. А из Железноводска сюда вела глубокая заросшая лощина, та самая, в которой Мцыри повстречался с барсом, именно этим путем Саня Касьянов, старожил здешних мест, вел своих друзей и Виолетту с Анной Павловной на аукцион.
Было знойно и душно. Но у подножия горы Железной вдруг опустилась с неба влажная прохлада — не сразу и поняли, что это дождь, такой он был бисерно-мелкий и неслышный. Укрылись от него под кроной дуба, почти в полную мощь развернувшего свою листву.
Анна Павловна украдкой, но внимательно изучала Виолеттиных друзей, пыталась догадаться, кто из них что значит для ее дочери.
Наркисов вел себя постно-скромно, но прямо-таки таял, когда Виолетта обращала на него хотя бы короткий, летучий взгляд. Бойчее всех Саша, но была в его жестах и словах некая нарочитость, в которой Анна Павловна усмотрела внутреннюю, скрываемую от других неуверенность. Саня Касьянов очень, очень мил, но чересчур ребячлив и непосредствен, чтобы быть Виолеттиным избранником. Оставался один Олег Николаев, державшийся с достоинством и основательностью. Когда вдруг нахмурилось и прослезилось небо, Олег накинул Виолетте на плечи свою франтоватую курточку, и Анна Павловна, пронаблюдав это, укрепилась в своем предположении.
На аукцион они пришли вовремя и даже сумели неплохо устроиться на небольшой возвышенности совсем рядом с крытыми трибунами, на которых разместились приезжие покупатели — владельцы конюшен Европы, Америки и Азии. Вся некредитоспособная публика толпилась по сторонам.
Аукционатор читал на русском и английском языках лот-характеристику на очередную лошадь, а затем начинался торг.
— Первоначальная цена три тысячи долларов, — объявляет аукционатор и помахивает молоточком. — Три тысячи — раз! Кто смелый? — молоток ожидающе взмывает над столом.
В рядах чопорно сидящих покупателей происходит движение, поднимается вверх табличка — французский конопромышленник набавил цену.
— Итак, нашелся человек, знающий толк в лошадях! Цена — три тысячи триста долларов. Р-раз!.. Кто больше? Всего три тысячи триста. Два! Эх и пожалеет кто-то, что почти за бесценок упустил такую лошадь!
— Три тысячи семьсот! — эту цену дает голландец.
— Три тысячи семьсот, р-раз! Три тысячи семьсот, два!.. Господа, лошадь готовится ехать в Голландию. Неужели вам не жалко, мсье, — аукционер почтительно поклонился в сторону француза, — выпустить из рук такого коня? Сух, породен…
— Четыре!
— Так я и думал! Четыре тысячи долларов, р-раз! Четыре тысячи — два! Четыре тысячи долларов — три! Лошадь за вами, мсье, поздравляю с удачной покупкой! — Сказав это, аукционатор объявил болельщикам в микрофон: — Чистокровный арабский жеребец Аметист продан во Францию за четыре тысячи долларов.
Конюхи выводили новую лошадь, и только тут Анна Павловна постигла, что происходит на ее глазах:
— Позвольте?.. Это что же: четыре тысячи долларов за одну лошадь? Это же дороже легковушки!
Кто-то из рядом стоящих незнакомых людей снисходительно засмеялся, Саша оттер плечом зубоскала и с явным удовольствием стал объяснять:
— На Терском заводе сейчас самая богатая в мире коллекция арабских скакунов. А что такое чистокровный арабчонок, вы знаете — от него производятся все лучшие современные конские породы. Арабская лошадка очень характерна, смотрите: легкая, но широкая во лбу голова, большие глаза, изогнутая шея.
— Закрывай ликбез! — шикнул кто-то на Сашу. Он не успел дать отповедь грубияну, потому что тут заволновались сразу все: и торговцы, и зрители.
— Салон! — это слово никто не произнес, оно вздохом прокатилось по толпе, а затем рявкнули радиодинамики:
— Самая лучшая лошадь нынешнего аукциона!
Пока читался лот, конюхи держали Салона под уздцы. В покое жеребец выглядел для непосвященного человека весьма даже заурядным. Анна Павловна, не боясь шокировать публику, недоумевала:
