Я была вся в пыли, руки — в царапинах, я немного волновалась, по правде сказать, была довольна даже столь незавидным путешествием. Теперь я знала, что не все дома безукоризненно квадратной формы, потому что я натыкалась на всякие непредвиденные углы, закоулки, удлинения и углубления. Узнала я и то, что не везде под стенами дома разбиты цветники, как это было в нашем саду. Узнала еще, что старое железо, мусор и прочая нечисть могут преспокойно украшать фасады домов до тех пор, пока их не разрушат такие предприимчивые особы, какой оказалась я…

Но не думайте, что я устрашилась всего этого; нет, я только все запомнила и потом старалась представить все те коварные места, куда мне не следовало ступать ногой. В дальнейшем, пользуясь много раз этой дорогой, я уже шла не под самой стеной, а на некотором расстоянии, хорошо зная, где находится какое-нибудь препятствие. Обратно к забору меня провожали девочки, а к ним я приходила сама. Подруги мне рассказывали, что, когда школьный швейцар видел мое появление на заборе, он сообщал: «Ребята, встречайте Скороходову, она уже маячит на заборе…»

И действительно, все, кто хотел, шли мне навстречу, поэтому я почти никогда не доходила до двери одна.

Двор школы слепых был довольно велик, а так как я в нем одна никогда не ходила, то всей его территории не знала и не представляла его так отчетливо, как сад нашей клиники. В помещении же школы я ходила одна. Правда, сначала меня водили девочки, потом я приходила к ним самостоятельно. Первое время я блуждала во все стороны, путала комнаты — их было много, и это сбивало меня с толку, затрудняя и в запоминании, и в представлении их по порядку. Но постепенно я изучила расположение всех комнат, представляла коридоры, классы, спальни, зал и пр. В любую комнату, в любое время я могла наведываться одна, а если не находила своих подруг, то самостоятельно возвращалась в клинику. По том я изучила помещение, занимаемое Дефектологическим институтом. Еще через некоторое время я научилась ходить не только в школу, но и в другой корпус, где жили сотрудники, прямо по тротуару улицы, вблизи забора. Затем сворачивала в переулок и через ворота заходила во двор школы. Мне даже понравилось ходить этим уличным ходом, он был наиболее удобен, а кроме того, мне приятно было сознавать, что я, подобно зрячим, могу идти по тротуару, иногда с палочкой, иногда без нее. Несмотря на то что все это было так давно, я до сих пор многое помню и ясно представляю. В прошлом году я побывала в Харькове в сопровождении Марии Николаевны, которая не знала того места, где раньше находилась клиника. И вот я могла показать ей все то, что уцелело после фашистского разгрома; о том, что не сохранилось, я ей рассказала. Я водила ее по дому, указывая дорогу. Все прежние комнаты и когда-то находившиеся в них предметы я представляла с поразительной ясностью и была очень взволнована нахлынувшими воспоминаниями и представлениями.

Живя в Харькове, я часто ходила с кем-нибудь гулять в парк. Для того чтобы я могла представить не только парк в целом, но и каждую его аллею отдельно, меня сначала водили по всем аллеям. Проходили мы, например, аллею лип, затем сосновую, каштановую и т.д. Знакомили меня и с породами деревьев.

После нескольких экскурсий у меня создалось уже настолько точное представление о парке и каждой аллее, что гуляющие со мной не говорили мне, по какой аллее мы идем или в какую аллею сворачиваем. Мы кружили по парку, занятые всевозможными разговорами, и непосвященный человек мог бы подумать, что меня просто водят, а я не обращаю никакого внимания, совсем не интересуюсь, куда меня ведут. Однако это было не так. Я не теряла воображаемой ариадниной нити и мысленно отмечала каждую следующую аллею. Различала я аллеи по их различным запахам: там пахло цветущей липой, в другом месте — молодыми березками, в третьем — смолистым запахом сосен и т.д. Замечала я также и особенности дорожек каждой аллеи.

Чаще других со мной направлялся в парк Иван Афанасьевич, который всегда стремился дать мне правильное представление о каждом предмете, форме, расстоянии и пр.

Мы особенно любили ходить в сосновую аллею. Иван Афанасьевич оставлял меня на скамейке, а сам отходил собирать для меня живые цветочки, росшие в траве на лужайках. Иногда он отсутствовал минут 5–10. Мне начинало тогда представляться, что я осталась совершенно одна и нахожусь совсем не в парке, где гуляют люди, а где-нибудь в поле, и никто из моих близких меня там не может увидеть. Вдруг что-нибудь случится необыкновенное, и Иван Афанасьевич уйдет, позабыв обо мне. Как я вернусь домой? Буду ли звать на помощь людей? Нет. Я твердо решала никого не звать, а встать со скамьи и осторожно идти в ту сторону, откуда мы пришли. Я рассчитывала ориентироваться по запахам, а также ощущать под ногами знакомые и незнакомые дороги.

Так мысленно я самостоятельно возвращалась домой, представляя аллею за аллеей, затем каждую улицу, которую следовало перейти после выхода из парка. Мы жили не очень далеко от парка, можно было обойтись при возвращении домой без трамвая.

Я так увлекалась своим воображаемым путешествием, что иногда не на шутку хотела, чтобы это необыкновенное в самом деле случилось, и Иван Афанасьевич забыл обо мне, а я одна пришла домой. Но я понимала в то же время, что он ни в коем случае не мог оставить меня в парке.

Наконец он возвращался и приносил полное кепи мелких цветов. Мы начинали их разбирать, изучать каждый лепесток, каждый стебелек, и я рассказывала ему, о чем я думала, пока он был в отсутствии.

— Надо в самом деле попробовать «забыть» тебя в парке, — шутил Иван Афанасьевич.

— Да, сделайте вид, что забыли, и уйдите домой.

— А если на тебя нападут шакалы? — пугал он меня.

Но я была так воинственно настроена, что не боялась никаких шакалов, тем более что их в парке не было и я об этом знала. Нередко мы выходили за парк, где виднелись поле, лесопарк и дорога в ближайший колхоз. Иван Афанасьевич рассказывал мне об этом поле, о лесопарке и о людях, которые иногда шли по направлению к колхозу. Я уже ощущала только ветерок, приносимые им полевые запахи и старалась представить эту, расплывчатую для меня, даль, хотела представить лесопарк, где я ни разу еще не была. Но из этого ничего не получалось — лесопарк как бы распадался на отдельные, одиноко стоящие друг от друга деревья. Тем не менее все эти впечатления и представления надолго запечатлевались в моей памяти, и я любила гулять в парке. Иногда мы опускались в овраг, сидели там на траве и читали какую-нибудь книгу. Со дна оврага струилась легкая сырость; здесь особенно свежо было во время жары, остро пахло вокруг, и мне казалось, что мы сидим не на склоне спуска в овраг, а на круче над морем. Правда, морем здесь не пахло, но было так хорошо, что невольно думалось: такие ощущения и такое наслаждение можно переживать только в те минуты, когда находишься у моря.

— Не кажется ли вам, — спрашивала я, — что мы сидим на круче над морем?

— Нет. Я хорошо себя чувствую здесь, но я ведь вижу вокруг себя зелень, знакомый парк и знаю, что это нельзя считать морем.

— Да… а я ощущаю только запах, и это напоминает мне море. Я тоже сознаю, что здесь нет моря, но оно мне представляется где-то там за парком, плещутся на берег сильные волны и зовут меня к себе.

— Ты очень любишь море?

— Очень! Не могу долго жить без моря…

Не раз в жизни мне приходилось поселяться в различных комнатах, притом устраиваться совершенно самостоятельно, по собственному усмотрению и вкусу. Быть может, мне скажут, что это такие пустяки, о которых не стоит и упоминать. Я согласна, что для зрячего и слышащего человека подобные житейские обстоятельства не представляют ничего особенного, но для меня это весьма серьёзное событие. Одним взглядом окинув незнакомую комнату, зрячий человек видит ее длину и ширину. Для слепого, но слышащего человека существуют акустические возможности — по звуку голоса, по стуку шагов приблизительно представить величину комнаты, — и все-таки он ее обойдет и осмотрит руками. Что же говорить обо мне? Ведь я лишена всех этих преимуществ, мне остается только одно: тщательно исследовать всю комнату, узнать ее длину и ширину, узнать, квадратная она или прямоугольная, и т.д. Затем я должна узнать, против какой стены или окна находится дверь. Только после такого тщательного изучения комнаты я получаю представление о ее вместимости, представляю себе все предметы своей старой обстановки и мысленно расставляю их в новой комнате. Конечно, я не представляю себе целую группу предметов, а отдельно каждый: стул, стол, шкаф, кровать, тахту и т.д. Причем представляю я предметы не в уменьшенном или увеличенном виде, а в их натуральном размере, и, разумеется, знакомые мне предметы представляю не частично, например, вначале одну ножку стула, после другую, затем спинку… Нет, знакомую вещь я представляю сразу, целиком в ее натуральном размере. Другое дело, если бы я осмотрела только одну часть какого-либо незнакомого или необычного предмета. Не зная этого предмета в целом, я, безусловно, представляла бы себе только ту часть, к которой прикасалась руками.