Я отказался, заявив, что тело Тань Юйлин еще не остыло и у меня нет желания говорить на эту тему. Тогда Ёсиока сказал, что именно для того, чтобы развеять мою печаль, нужно как можно раньше решить это дело. Мне оставалось напомнить, что это важное решение, оно должно соответствовать моему желанию и потому не следует торопиться. К тому же существенны различия в языке.

— Вы договоритесь! Хм! Вот эта умеет говорить по-маньчжурски! — сказал Ёсиока.

Я боялся, что он разгадает мои мысли, и поспешил ответить:

— Дело не в национальности. Надо, чтобы привычки и интересы совпадали.

Я решительно отказался иметь жену-японку, так как это было равносильно тому, чтобы иметь в своей кровати чужие глаза и уши. Но сказать об этом прямо я не мог, поэтому мне пришлось всячески увиливать и находить разные причины для отказа.

Ёсиока же словно прилип ко мне, и отвязаться от него не было сил. Боясь обидеть его, я не давал категорического отказа. Потом он, может быть, понял, что я решительно против жены-японки, а возможно, Квантунская армия имела и другой вариант. Вскоре он принес мне несколько фотографий китайских учениц из японской школы в Люйшуне. Моя вторая сестра предупреждала меня, что эти китайские девушки обучены японцами и их можно приравнять к японкам. Но я подумал, что все время отказываться — не самый лучший способ. Рано или поздно мне все равно пришлось бы согласиться с той, на которую указала бы Квантунская армия. В конце концов я выбрал весьма молодую девушку с более низким культурным уровнем. Мне показалось, что, хотя девушка и получила японское воспитание, с ней можно было поладить.

Итак, пятнадцатилетняя девушка стала моей четвертой жертвой. Через два года после ее появления во дворце, то есть еще до ее совершеннолетия, государство Маньчжоу-Го потерпело крах, после чего я превратился в пленного, а ее отправили домой в Чанчунь.

Впоследствии, в лагере для военных преступников, один бывший командир бригады маньчжоугоских войск рассказал мне такую историю. Зимой того года, когда разразилась война на Тихом океане, он, выполняя указания Квантунской армии, повел марионеточные войска против антияпонских соединений. Однажды они захватили одного больного солдата, прятавшегося в маленьком погребе. Одежда на нем была рваная, волосы и борода спутаны. Увидев его, командир бригады невольно засмеялся и сказал:

— Какой у тебя несчастный вид! Куда ты годишься? Известно ли тебе, что императорская японская армия заняла Сингапур и Гонконг?

Пленный засмеялся. Тогда маньчжоугоский генерал-майор, стукнув по столу, закричал:

— Что смеешься? Ты понимаешь, что тебя сейчас судят?

В ответ на это солдат сказал:

— Кто кого судит? Ваш конец не за горами! Скоро всех вас будет судить народ!

Маньчжоугоские чиновники знали, что население Северо-Востока враждебно относится к японским разбойникам и предателям, но не понимали, откуда у него такая смелость и уверенность в своих силах, почему оно так уверено в поражении могущественных правителей. Что касается меня, то я всегда считал, что могущество японского империализма вечно и непоколебимо. С моей точки зрения, даже великая империя Цинов, бэйянское правительство, гоминьдановский Китай и те не могли сравниться с Японией — что же говорить о простых людях. Их я вообще не принимал во внимание.

Кто же все-таки был сильнее, а кто слабее? Многочисленные факты отвечали на этот вопрос, однако я ничего не замечал, пока однажды Ёсиока не проговорился мне. Но даже тогда я понял не все.

Как-то командование Квантунской армии направило меня "провести инспекцию" (такое бывало раз в год) в районе Яньцзи, где в основном жили корейцы. Когда мой поезд прибыл туда, я увидел, что окружен громадным количеством японских жандармов и шестью полками маньчжоугоских солдат. На мой вопрос, что это значит, Ёсиока ответил, что они необходимы для охраны. "Здесь действует армия коммунистов!"

— Как? — удивился я. — В Маньчжоу-Го тоже есть коммунистические войска? Они ведь в Центральном Китае!

— Есть, есть, немного, но есть… — ответил мне Ёсиока и сменил тему разговора.

В другой раз офицер штаба Квантунской армии, докладывая о военном положении, особо отметил одну "победу". В одном из боев был убит вождь антияпонской объединенной армии генерал Ян Цзинъюй. Офицер с радостью говорил, что смерть генерала Яна означает ликвидацию большого бедствия в Маньчжоу-Го. Услышав слова "большое бедствие", я спросил:

— Сколько же таких бандитов в Маньчжоу-Го?

Его ответ был таким же, как у Ёсиоки:

— Есть, есть, немного, но есть.

В 1942 году японские войска решили провести карательные экспедиции в Северном и Центральном Китае. Осуществляя свою политику "трех уничтожений" — все сжечь, всех убить и все захватить, — они опустошили многие районы. Однажды Ёсиока рассказал мне о различных тактиках, например о тактике "железного кольца", "густого гребешка" и т. п., которые применяют японцы в борьбе против коммунистов. Услышав его хвастливые заявления, я спросил:

— Если коммунистов немного, зачем нужна новая тактика?

К моему удивлению, он поднял меня на смех:

— Если бы ваше величество имели военный опыт, они бы этого не сказали.

— Разрешите спросить, почему?

— Коммунистическая армия отличается от гоминьдановской. В ней нет разницы между солдатом и простым человеком.

Затем он сказал, что, воюя с 8-й и Новой 4-й армиями, японские солдаты часто попадали в тяжелое положение, ибо повсюду вокруг них был враг.

— Народ не боится коммунистов, — продолжал Ёсиока, — солдаты не бегут из армии; наоборот, с каждым боем бойцов в ней становится все больше и больше, и в дальнейшем это будет большая сила! Это поистине жутко!

Увидев, как офицер императорской японской армии отзывается о малочисленном враге, я от страха не знал, что сказать, и наконец выпалил:

— Они убивают и сжигают все на своем пути, они обобществляют имущество и жен. Это действительно страшно!

— Только идиот может этому поверить! — грубо перебил Ёсиока. Спустя некоторое время он сказал с усмешкой:

— Это были неофициальные комментарии; я попрошу ваше величество выслушать доклад начальника штаба Квантунской армии!

Лишь постепенно я стал понимать, что неофициальные комментарии Ёсиоки были ближе к истине, чем официальные заявления штаба армии.

Слушая сообщения по радио, я стал понимать тревогу, которую пытался скрыть Ёсиока. Поражения на всех фронтах подтверждались сообщениями в маньчжоугоских газетах о "разбитом нефрите" (героических жертвах).

Даже находясь в изоляции, я замечал большую нехватку материальных ресурсов. Из дворца исчезли медь и железо — все пошло на металлолом. Мои чиновники голодали и просили у меня помощи. Боясь, что я знаю, как скудна пища солдат, командование Квантунской армии пригласило меня на специальную выставку военных рационов. Чтобы нейтрализовать влияние иностранных радиопередач, мне стали показывать фильмы о победах японской армии. Однако ни я, ни мои племянники им не верили.

Наиболее глубокое впечатление произвел на меня страх, появившийся у японских военных.

Ямаента Тамоюки, гордившийся некогда тем, что его перевели в Квантунскую армию после падения Сингапура, был уже не тот, когда в 1945 году пришел попрощаться со мной перед своим отъездом в Юго-Восточную Азию. Он заплакал и сказал:

— Это наше последнее прощание, я никогда больше не вернусь!

Еще больше слез увидел я на церемонии прощания со смертниками камикадзе. Камикадзе выбирались из солдат японской армии, которые фанатически верили в "путь самураев" (бусидо) и были преданы японскому императору. Они должны были останавливать самолеты и танки. Ёсиока всегда говорил о них с большим уважением. Меня же они приводили в ужас. На этот раз командование Квантунской армии просило меня воодушевить тех, кто был выбран в качестве живых снарядов, и пожелать им счастья. День был пасмурный, ветер поднимал тучи пыли. Церемония проводилась во дворе дворца, где повсюду виднелись мешки с песком, отчего картина казалась еще более унылой. Камикадзе было более десяти человек. Выстроившись в ряд, они стояли передо мной. Я прочел поздравление, которое заранее написал мне Ёсиока, и затем поднял за них бокал. В этот момент я увидел, как по их щекам текли слезы.