Вернувшись в палату Янсиньдянь, я увидел вывешенный на стене список фамилий чиновников всех районов страны годов правления Сюаньтуна и снова подумал: "У меня теперь есть императрица и наложница. У меня есть семья. А что же изменилось?"

Какое настроение было у одиноко брошенной Вань Жун? О чем думает Вэнь Сю, которой нет еще и четырнадцати лет? Такие вопросы мне и в голову не приходили. Меня сверлила лишь одна мысль: "Если бы не революция, я начал бы править сам… Я должен возродить наследие предков"..

С тех пор как во дворце появился Джонстон, я становился все более трудным — так считали князья и сановники, которым приходилось вести со мной дела. Ко времени женитьбы мои мысли и поступки все более удивляли их, а поэтому беспокоили и пугали. Сегодня я приказывал Департаменту двора купить мне бриллиант стоимостью в 30 тысяч юаней, а назавтра устраивал разнос тому же Департаменту двора за неумение вести дела, казнокрадство и расточительство. Утром я мог просить сановников проверить все антикварные предметы, надписи, картины и в тот же день доложить о результатах проверки, а после обеда, потребовав машину, отправлялся на загородную прогулку в Сяншань. Мне страшно надоели все эти придворные церемонии, надоели настолько, что я даже стал с неудовольствием ездить в желтом паланкине с золотым верхом. Я мог наказать евнухов за любую мелочь, малейшее непочтение ко мне, когда вздумается, отправлял их в административное бюро, приказывая избить палками, выгнать. Князей больше всего беспокоило непостоянство моих решений: то я твердо намеревался произвести реформу во дворце и упорядочить финансы, то объявлял, что покидаю Запретный город и отправляюсь учиться за границу. Целые дни они проводили в страхе и неведении.

О моей поездке за границу некоторые князья начали думать еще раньше меня, пригласив иностранного учителя. После свадьбы я получил немало памяток и советов от сторонников монархии, в которых также высказывалась мысль о поездке за океан. Однако когда я сам заговаривал об этом, почти все были против. Среди доводов противников поездки чаще всего можно было услышать такой:

— Отъезд вашего величества из Запретного города будет равносилен отказу от "Льготных условий" республики. А стоит ли отказываться от них, если сама республика признает эти "Льготные условия"?

Будь то сторонники или противники моей поездки за океан, будь то совершенно утратившие надежду на возрождение наследия предков или по-прежнему ждущие этого — всем им не хотелось расставаться с "Льготными условиями". И хотя упоминавшаяся в них четырехмиллионная субсидия в год оказалась пустыми словами, сохранялась еще статья о незыблемости императорских титулов. Мое пребывание во дворце и сохранение малого двора, несомненно, имели важное значение для тех, кто еще верил в возрождение наследия предков, а для потерявших эту веру сохраняли чашку риса и хоть какое-то положение. Кроме почетных посмертных титулов, при жизни они могли освящать таблицы предков, писать эпитафии, и уже этого было достаточно.

Я же думал совсем иначе. С самого начала я не верил в вечное существование этих "Льготных условий". Я лучше, чем кто-либо другой, мог почувствовать всю шаткость своего положения. После того как началась новая гражданская война, когда Чжан Цзолинь потерпел поражение и отступил за Шаньхайгуань, Сюй Шичан сошел со сцены, а Ли Юаньхун вновь стал президентом, я почувствовал, что опасность резко усилилась. Меня беспокоило только одно — останусь ли я в живых при новой власти; судьба "Льготных условий" меня мало волновала. Но тут появилось сообщение о том, что некоторые члены Государственного совета предлагают аннулировать "Льготные условия". Даже если бы сложившееся положение и оставалось неизменным, кто осмелился бы предугадать в той политической чехарде и взаимной борьбе, какой милитарист окажется завтра на сцене, какой политический деятель будет формировать правительство. Теперь я уже понимал — особенно благодаря наставлениям Джонстона, — что все изменения политической власти страны обусловлены закулисными действиями великих держав. И естественно возникал вопрос: почему бы прямо не обратиться к иностранцам, вместо того чтобы ожидать соблюдения "Льготных условий" новыми властями республики? Будет ли время подумать, когда появится явно враждебная мне сила? Споря с князьями и сановниками, я обычно говорил:

— Мне не нужны никакие "Льготные условия". Я хочу, чтобы люди во всех странах знали, что у меня нет желания получать какие-либо привилегии от республики. Во всяком случае, это лучше, чем если сама республика аннулирует эти привилегии.

— Но ведь "Льготные условия" существуют и признаны всеми странами. Если республика откажется от них, европейские государства выступят в нашу защиту,

— Раз иностранцы помогут нам, так почему же вы не даете мне уехать за океан? Разве тогда они не будут помогать еще больше?

Хотя доводы мои были весьма убедительны, со мной по-прежнему не соглашались. Мои неоднократные разговоры с отцом, наставниками и князьями привели лишь к одному: они стали торопиться с подготовкой свадьбы.

Я спешил за океан еще по одной причине, о которой я вообще никому не говорил и особенно боялся сказать отцу: все окружающее, да и он сам становились мне все более и более неприятными.

Я это почувствовал еще до того, как у меня возникло желание уехать за океан. С появлением Джонстона, который начал знакомить меня с западной цивилизацией, а также просто в силу юношеской любознательности меня с каждым днем все меньше удовлетворяло мое окружение, хотя я сознавал, что сам неразрывно связан с ним. Я был совершенно согласен с моим английским наставником, что главное зло заключается в консерватизме князей и сановников.

С их точки зрения, все новое было страшным. Обнаружив у меня в пятнадцать лет признаки близорукости, Джонстон предложил пригласить иностранного окулиста проверить зрение и в случае необходимости подобрать мне очки. Кто бы мог подумать, что это предложение вызовет столь бурную реакцию. Запретный город прямо-таки закипел, словно вода, вылитая на раскаленную сковороду. Разве можно позволить иностранцу осматривать глаза его императорского величества?! Его величество еще совсем юн. И чтобы он, как старик, надевал эти "стекляшки"?! Все, включая императорских наложниц, были против. Джонстону позднее пришлось потратить немало сил, да и я настаивал. Лишь тогда вопрос с очками был решен.

Князья и сановники всегда возражали против любого моего желания приобрести какую-то вещь, хотя сами давно уже ее имели. Это меня особенно злило. Так, например, было с установкой телефона.

Как-то, когда мне было лет пятнадцать, Джонстон рассказал о назначении телефона. Я заинтересовался и, услышав затем от Пу Цзе, что телефон появился в северной резиденции Бэйфу (в то время там жил мой отец), приказал Департаменту двора установить один аппарат во дворце Янсиньдянь. Начальник Департамента двора Шао Ин изменился в лице, выслушав мой приказ, однако в моем присутствии он никогда не возражал. Сказав лишь: "Слушаюсь", Шао Ин ушел. Однако на следующий день все наставники в один голос стали меня уговаривать:

— Такого никогда не было в законах предков. Если поставить телефон, любой человек сможет разговаривать с вашим величеством. Предки никогда так не поступали… Всеми этими заморскими штучками они никогда не пользовались…

У меня же были свои доводы:

— А часы с боем, пианино, электрический свет тоже ведь заморские штучки, которых нет в законах предков, а вот мои предки ими пользовались.

— Если посторонние захотят звонить по телефону когда вздумается, это будет оскорблением вашей божественной личности! Ведь это умалит императорское достоинство.

Возможно, что даже мои наставники не понимали тогда, с какой целью в Департаменте двора так настойчиво просили их уговорить меня. Департамент двора больше всего страшило не оскорбление "божественной личности", а возможность установить по телефону многочисленные связи с внешним миром. Что там происходит, я узнавал от любившего поговорить Джонстона и особенно из двадцати с лишним газет, которые я получал. В пекинских газетах почти каждый месяц появлялись заявления Департамента цинского двора с опровержением различных сплетен. То опровергались связи цинского двора с властями какой-нибудь провинции или важной персоной, то отрицалось, что цинский двор недавно снова заложил или продал какие-либо старинные вещи. Из десяти опровергаемых слухов девять имели место в действительности, и по крайней мере о половине из них они не хотели, чтобы я знал. С появлением Джонстона и газет они и так сбились с ног. Телефон же мог стать третьим мостом между мною и внешним миром, поэтому против него столь бурно и возражали. Видя, что им меня не уговорить, наставники обратились к моему отцу.