До 7 июля мои родственники, жившие в Центральном Китае, обычно каждый год приезжали поздравить меня с днем рождения, а то и просто так. А после 7 июля командование Квантунской армии утвердило поименный список лиц, которым в установленное время разрешалось приехать в Чанчунь. К тому же, кроме моих близких родственников, остальные могли только отдавать мне честь, но не имели права со мной беседовать.

Вся получаемая мною корреспонденция проходила сначала через руки японцев — служащих Департамента двора, и уже только после этого Ёсиока разрешал или запрещал передавать ее мне.

Конечно, Квантунская армия знала, что я не мог выступать против Маньчжоу-Го, против Японии, но она все еще боялась, что я установлю связь и вступлю в сговор с Центральным Китаем в целях восстановления Цинской династии, что, конечно, было не в ее интересах.

В те дни было совершенно невозможно с кем-нибудь встретиться или получить письмо так, чтобы об этом не знал Ёсиока. Во дворце существовало жандармское управление. Никто из выходящих и входящих во дворец не выпадал из поля зрения жандармов. Они знали буквально все, что происходит во дворце, и я находился под строжайшим контролем.

То, что Ёсиока смог стать олицетворением Квантунской армии и проработал на своей должности десять лет, явилось результатом его очень больших способностей.

Авторы некоторых книг утверждают, что в Тяньцзине Ёсиока был моим хорошим другом, а потом стал советником Квантунской армии. Поэтому, когда Квантунской армии понадобился человек для "связи" со мной, выбрали его. На самом деле в Тяньцзине Ёсиока одно время вел беседы по текущим событиям, однако говорить, что он был моим хорошим другом, нельзя. Но если сказать, что он был другом моего брата Пу Цзе, то в этом есть доля правды. После создания Маньчжоу-Го Пу Цзе поступил в японское военное училище, в котором Ёсиока в то время преподавал военную историю. Почти каждое воскресенье он приглашал Пу Цзе к себе в гости и оказывал ему радушный прием. После того как они стали хорошими друзьями, Ёсиока сообщил Пу Цзе, что Квантунская армия хочет пригласить его в Маньчжурию, чтобы использовать для связи со мной.

— Такое предложение делает мне честь, — сказал Ёсиока, — но если я не получу звание старшего советника Квантунской армии, то не приму эту должность, потому что мои предшественники Накасима и Исимару не устояли в Маньчжурии именно потому, что не пустили достаточно глубокие корни.

Впоследствии, не знаю каким образом, но он добился желаемого. Квантунская армия назначила Ёсиоку старшим советником и поручила ему задачу связаться со мной. Перед отъездом в Маньчжурию он попросил Пу Цзе сообщить мне об этом и сказал:

— Если ваш брат сможет заранее приготовить мне кабинет для работы, то это будет для меня большой честью.

Я оказал ему эту "честь". Прошло много времени, прежде чем я понял, что он делал это, стремясь пустить пыль в глаза Квантунской армии, которая считала, что у него со мной были необычные отношения; передо мной же он бравировал формой старшего советника Квантунской армии. Таким образом, он изображал себя в выгодном свете перед той и другой стороной и извлекал из этого пользу.

Ёсиока очень любил рисовать тушью. Однажды он нарисовал картину, изображающую бамбук, и попросил Чжэн Сяосюя написать стихи к ней, а меня — сделать надпись (какую именно, я теперь уже не помню). Затем он подарил свою картину матери японского императора Хирохито — вдовствующей императрице, репродукция картины была опубликована в газете. Не знаю, с этого ли пошла слава о нем как о художнике, но но определенно сказать, что Ёсиока рассчитывал с помощью картины добиться не звания художника, а какого-либо другого более стоящего звания. После того как я побывал с визитом в Японии, вдовствующая императрица стала поддерживать со мной постоянную связь. Мы непрерывно дарили друг другу подарки, и все это делалось через Ёсиоку. После того как он подарил императрице свою картину, общение между Токио и Чанчунем стало еще более регулярным.

Конечно, то, что Ёсиока ежегодно ездил в Японию и поддерживал связь между императорскими семьями Японии и Маньчжоу-Го, он делал не по собственной инициативе. Но каждая такая поездка, как мне казалось, имела для него глубокий смысл. Однажды он увидел у меня приемник с магнитофоном. Словно увидев что-то необыкновенное, он спросил меня:

— На нем можно делать запись?

— Да, — сказал я и достал ленту, чтобы продемонстрировать ему. Когда я установил пленку, он сказал:

— Я научу ваше величество нескольким японским фразам! Хм! — И он произнес по-японски: — Я желаю японскому императору доброго здоровья!

Я повторил за ним:

— Я желаю японскому императору доброго здоровья!

Это сразу было записано на магнитофон. Ёсиока дважды прослушал запись и, очень довольный, взял ее себе.

— Когда я поеду в Токио, то преподнесу эту запись его величеству императору! — заявил он.

В разговоре Ёсиока часто употреблял междометие "хм! хм!", при этом брови его взлетали ввысь. Эта привычка вызывала у меня с каждым днем все более неприятное ощущение. Постепенно в наших отношениях произошли перемены.

В 1934 году я посетил Японию. Вдовствующая императрица подарила мне несколько сочиненных ею стихотворений. В это время мне приятнее всего было слышать слова Ёсиоки:

— Вдовствующая императрица как мать вашему величеству, и поскольку я почти являюсь родственником вашего величества это тоже делает мне честь.

В то время он говорил Пу Цзе:

- Вы и я связаны, как рука и нога, я не могу говорить о таких отношениях с императором, но считаю, чувствую себя по отношению к нему как палец ноги к пальцу руки. Мы почти родственники.

К 1936 году его речи изменились:

— Япония подобна отцу вашего величества. Хм! Квантунская армия представляет Японию. Поэтому командующий Квантунской армией тоже как отец вашему величеству. Хм!

А потом он дошел до того, что стал говорить:

— Квантунская армия является вашим отцом, а я — представитель Квантунской армии. Хм!

В дальнейшем Ёсиока стал постоянно приходить во дворец. Иногда, пробыв не более десяти минут, он уходил, а через пять минут возвращался снова. Для этого у него не было никаких серьезных причин. Например, то он забыл что-то сказать или забыл спросить меня, есть ли какие-нибудь дела на завтра, которые он должен сделать, и т. п. Мне всегда казалось, что такими внезапными приходами он просто проверял меня.

Чтобы он не сомневался во мне, я сразу же принимал его, как только узнавал о его приходе, стараясь, чтобы он меньше ждал в приемной. Я принимал его даже во время обеда.

Все учащиеся маньчжурских школ были обязаны учить наизусть мои манифесты. В годовщину обнародования тех или иных манифестов во всех школах, учреждениях, воинских подразделениях устраивались митинги, на которых зачитывался текст манифеста. Мне рассказывали, что в школах это происходило так. Все учителя и школьники торжественно выстраивались перед трибуной: учителя впереди, а школьники — позади них. Затем из здания выходил в белых перчатках заведующий учебной и воспитательной работой, высоко держа над головой манифест, обернутый куском желтой материи. Присутствующие застывали в почтительном поклоне. Заведующий поднимался на трибуну, клал верток на стол, затем разворачивал его, открывал желтый деревянный ларец, извлекал свиток с манифестом и вручал его директору школы. Последний, тоже в белых перчатках, принимал сверток и, обращаясь ко всем, начинал читать. Так, например, 2 мая зачитывался Манифест наставления народу по случаю возвращения императора, изданный в 1935 году, после моего возвращения из первой поездки в Японию. Его текст гласил:

"С тех пор как мы взошли на трон, мы всегда стремились нанести личный визит императорскому дому Японии, развивать и укреплять нашу дружбу и тесные контакты, чтобы тем самым выразить ему наше искреннее восхищение. Благодаря нашей поездке на Восток мы смогли выполнить наше заветное желание. Японский императорский дом встретил нас с исключительным радушием и гостеприимством, его подданные отнеслись к нам с искренним энтузиазмом, с большим почтением и учтивостью. Эти встречи оставили в наших сердцах неизгладимый след, и мы никогда их не забудем.