Естественно, за такое короткое время выучить наизусть текст нереально. Поэтому все мы нервничали, час за часом приближались к стрессу. Одно дело сыграть роль в той же «Судьбе человека», и совсем другое — читать прозу, отрывок из произведения Шолохова. Режиссер, страхуясь от возможного провала на концерте, предложил нам записать наше выступление на пленку, то есть «дуйте», мастера, под фонограмму…

Но такого опыта у нас — нуль… Опять скажу: одно дело петь, как теперь говорят, «под фанеру», и совсем другое дело читать прозу. У певца есть ритм, темп, музыка, проигрыши, когда можно подстроиться, а тут если не в том месте и не так взял дыхание — все! Артикуляция может не совпасть с той, что была во время записи…

Так что нас колотило, мы чувствовали себя неуверенно. Ладно бы только меня — я псих. Но Сергей Федорович! Он ходил за кулисами, как лев в клетке, от волнения его качало, он вздрагивал, облизывал пересохшие губы. Но изо всех сил крепился, чтобы никто не заметил его состояния. Самолюбие!

Вышли мы, «тройка гнедых», одеревеневшими ногами на сцену. Я-то в последний момент схитрил — поднял свой микрофон к лицу так, чтобы за ним не было видно губ. На общем плане их движения не было видно, а голос шел. Кадочников, глядя на меня, тоже сообразил сделать то же самое. А Бондарчук так волновался, словно впервые вышел на сцену… Я даже видел, как сквозь брюки дрожали его ноги…

Конечно, он не всегда попадал в фонограмму и сам понимал это… Закончили мы свое выступление… Аплодисменты… За кулисами Павлу Петровичу Кадочникову, как старшему из нас, кто-то проворно подставил стул. Сергей уперся в стену — лицо его было белым, как буйная его седая шевелюра. Понимая, что с ним сейчас происходит, я боялся, что ему будет плохо, Но сделал вид, что ничего не замечаю. Сказал только:

— Ну чего здесь стоять? Пойдем на воздух…

— Пойдем напьемся! — тяжело выдохнул этот могучий человек.

— Намек понял, — отшутился я…

Шли мы по пустынному пространству ночного Кремля. И вдруг неожиданно Бондарчук пустился в лихой пляс! Смеялся, выбивая каблуками дробь. Я думал, что он сошел с ума! Это напоминало мне сцену из фильма Довженко «Земля», где Иван пляшет так, что пыль стоит столбом… И тут было похоже — выпускал мужик пар!.. Думаю, что такого кремлевские соборы, стены, башни не видели никогда…

— Куда идем? — спросил Сергей:

— Ко мне.

— Нет, ко мне! Только водку просить будешь ты. Мне Ирина (Скобцева — Е.М.) не даст.

Вот тогда, после выступления, я и видел Бондарчука ранимым… Незащищенным…

Но вернемся в павильон, где мы делали кинопробы. Сталин (Бондарчук) сел за стол. Оператор возился недолго — свет поставили заранее, на дублера. Накануне я-сознательно дал Сергею Федоровичу тот кусок из сценария, тот текст, где Сталин не вождь, не диктатор, а где он шутит. Я хотел, чтобы бондар-чуковский Сталин был не просто волевым, сильным, колючим — такое представить было нетрудно. Мне хотелось другого — чтобы была видна его ирония, усмешка, подковырки. Я сознательно провоцировал Бондарчука сыграть Сталина таким, «вытащить» такие черты, которых мы еще в кино не видели…

— Мы готовы, — вполголоса сообщил оператор.

— Сергей Федорович, будешь готов, скажи, — тоже вполголоса проговорил я.

Бондарчук размял «Герцеговину Флор» (любимые папиросы Сталина), кивнул головой — готов.

Я подал из-за камеры реплику Черчилля: «Этот флот должен быть потоплен или разделен!»

Сталин: «Германский флот нужно разделить. Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, то он может потопить свою долю. Я свою топить не намерен!..»

— Стоп! — скомандовал сам Бондарчук, не закончив монолог… Явно волновался…

— Забыл текст? — осторожно спросил я.

— Это же был не Сталин, а шашлычник какой-то! — сам себя раскритиковал артист.

— Меньше жми на акцент… — опять осторожно посоветовал я.

— Ага… — согласился «Сталин». — Давай…

По просьбе актера сделали три дубля. Отличия между ними — минимальны. Он сказал: «Всё!» И быстро ушел в гримерную…

Недели полторы мы не общались — я уезжал по делам картины в Берлин. А когда вернулся, то первый звонок ко мне был от Бондарчука.

— Евгэн Сэмэновыч! Ты знаешь, что я понял на пробе?

— Пока — нет.

— Чудак ты. Я же не Сталин, я — Тарас Бульба!.. — И смешок в трубке. — Я им глотки перегрызу, а «Бульбу» поставлю и сыграю!.. (Поставить и сыграть Тараса Бульбу было его мечтой еще со времен «режиссерской» юности. Он добивался постановки этого фильма. Но, к великому сожалению, ему не дали это осуществить. Протестовали главным образом наши братья по социалистическому лагерю — поляки. Я сам был свидетелем разговора, когда главный польский коммунист Эдвард Герек сказал: «Польским людям это не надо. Если вы поставите „Тараса Бульбу“, то в Польше поставят фильм…» И он назвал какое-то произведение — я сейчас уже не помню какое, — в котором русские выставлены не в самом Лучшем виде.)

Я молчал: понимал, какая болезненная борьба происходила в душе Бондарчука…

— Что скажешь?.

— Сережа, пока ничего… — Я пребывал в искреннем замешательстве: а вдруг мы потеряем что-то очень значительное?! Хотя… Мучило и сомнение: уж очень откровенно грозным, агрессивным показал он нам Сталина. — Давай послушаем, что скажут на худсовете…

Бондарчук прервал меня:

— Никаких худсоветов! Эту роль я играть не буду! — Сказал, словно молотом грохнул по наковальне. — А ты, Женя, прости!..

Мы оба долго молчали, слушали трески в трубке.

Снова заговорил он, но уже спокойнее и, как мне казалось, с улыбкой:

— Хочешь идею?

— Давай.

— За твое терпение — отдаю бесплатно… В Грузии есть такой Рамаз Чхиквадзе. Большой артист. Подумай… Обнимаю. — Он повесил трубку.

Мысль о Чхиквадзе была не нова — я уже думал о нем. Он и осуществил, на мой взгляд, блистательно то, о чем я думал. Именно таким я представлял себе Сталина в нашем фильме.

Сидя в своем кабинете на студии, ожидал я с непередаваемым волнением встречи с Рамазом Григорьевичем Чхиквадзе. Театральных его работ я, к сожалению, не видел. Но роли в кино — «Мелодии Верийского квартала», «Мольба», «Древо желания» и особенно «Саженцы» — крепко сидели в памяти. Актер виртуозно владел искусством перевоплощения, был способен легко переходить из одного состояния в другое.

Но! Опять проклятое «но»!.. Как он, грузин, относится к решению XX съезда «Долой культ личности Сталина!»?

Тогда, в июне 1956 года, речь Н.С.Хрущева произвела на общество оглушительное впечатление. Это коснулось всех людей страны — от мала до велика. Помню, как моя семилетняя Светланочка растерянно спросила меня: «Папа, правда, что Сталин шпион?» Она видела, как я, потрясенный, в гневе выбросил в окно медаль «За победу над Германией» только потому, что на ней был изображен портрет генералиссимуса.

Ладно, во мне все кое-как улеглось. А как он, Чхиквадзе? Нет ли в его душе желания реабилитировать ролью великого соплеменника?

Первая встреча с Рамазом Григорьевичем носила скореё разведывательный характер — мы прощупывали друг друга… Он все больше спрашивал: «А как думаете вы?»

Я же отвечал напрямик:

— Боюсь крайностей. Если Сталин получится сладкий или горький — будет неправдой перед личностью и грехом перед историей. Думаю, правда — в гремучей смеси.

— Он — тихий Грозный! — улыбаясь, поддержал меня актер.

— Да! — с радостью согласился я. — Помните, Хрущев в докладе приводит сталинскую фразу: «Мне достаточно пальцем шевельнуть!»?

Расстались мы удовлетворенные общностью взглядов на трактовку образа.

В день кинопробы произошел забавный (или страшный?) случай.

Пока костюмеры и гримеры готовили актера к съемке, я беседовал с долго разыскиваемым нами генералом Ковалевым. При Сталине он был наркомом путей сообщения, потом был снят с этой должности и им же, Сталиным, назначен начальником спецпоезда Москва — Потсдам.

Ковалев рассказал (не очень охотно) о том времени. Передаю почти дословно.