— Чтоб ты таки знал, что в этом гардеробе висел кустюм… — Произнося «кустюм», тетя Сима старательно вытягивала губы в трубочку. — Самого Григория Потемкина! Чтоб ты таки знал!.. — Тетя Сима, пошаркав толстенными ногами по замызганному паркету, уходила и снова возвращалась. — Это говорила моя бабушка Ида, она врать не будет. А шо, ты сам не видишь? Это же рококо, а может, и сам ампэр…
— Ампир, — поправлял я из-под одеяла.
— Он мне будет говорить, что мне говорить! Будто я сама не знаю, что мне говорить! — беззлобно отвечала старуха, неся свое рыхлое тело на кухню. Откуда уже с укором раздавалось: — Ты бы не вылеживался, а прочел «Напрянку» (так она называла местную газету «Надднипрянська правда». — Е.М.). Что там пишут: все ли люди живы-здоровы? — Эти слова относились уже не ко мне, а к сыну Леве.
Мною давно было замечено, что тетя Сима заглядывала в «Напрянке» сразу на последнюю страницу и тут же или брезгливо отшвыривала газету к печке (это значило, что в ней не было публикации некролога), или визгливо, еле сдерживая удовольствие от прочитанного, кричала в спальню сыну:
— Левушка! Ты подумай какое горе: умер директор хлебопекарни… Ты бы, сынок, позвонил Яше, может, людям помочь надо.
Лева, сидя за столом, переносил с одного нотного листа на другой бемоли и бекары и нехотя, с долей раздражения отвечал:
— Это дело, мама, уже на крючке.
Сима понимала — халтура будет. Но ей так не терпелось узнать подробности, и она робко спрашивала:
— Не помнишь, Левочка, когда это будет?
— Лабать жмурика будем завтра, мамочка.
За полгода квартирования у Абрамовичей я научился понимать «лабухский» (музыкантский) жаргон: «жмурик»— это покойник, «лабать» — играть на похоронах.
У тети Симы было два сына: младший, Лева, играл в театральном оркестре, а Яша работал часовщиком. Но главный доход в семейный бюджет они приносили с похорон и свадеб. В духовом оркестре Яша дул в трубу-баритон, а Лева «бухал» в большой барабан и «ляпал» в медные тарелки.
На те тридцать рублей, что оставались у меня от зарплаты (после вычетов на членские взносы: комсомольские, в Красный Крест, в ОСОАВИАХИМ[1], в МОПР[2] и прочие), я худо-бедно питался. Думать о рационе, сочинять меню — тут у меня голова не болела: повидло и тюлька стояли в магазинах бочками. Бывало, кидался я и в разгул: покупал 100 граммов халвы, 100 граммов ливерной колбасы. Все это мигом съедал — и спать.
Правда, сразу погрузиться в сон не всегда удавалось — беспокоили сказочные запахи из кухни Абрамовичей: фаршированной рыбы, курятины с чесноком, пирогов с мясом… Эти муки я испытывал всегда, когда моим хозяевам выпадала халтура со «жмуриком».
Однажды Лева вдруг предложил мне пойти с их оркестром на еврейскую свадьбу, чем привел меня в удивление и даже растерянность.
— А что я там делать буду?
— Чудак, будешь стоять возле нас и помахивать в такт мелодии. Вроде как дирижер, понял?
— Неудобно как-то…
— А удобно тюльку глотать, как Мартын мыло? Удобно? Потом от пуза поужинаешь с нами.
«Хороший парень Лева, — подумал я. — Что ни говори, все-таки коллега, понимает страдающего». Одним словом, «голод не тетка», и я согласился.
Готовился к свадьбе с особым трепетом и торжественностью: отутюжил видавшие виды штаны, а галстук и рубашку взял в костюмерной театра.
— Ну, не капельмейстер, а прямо-таки сам жених! — оглядев меня со всех сторон, сказала милая костюмерша Дуся. И добавила: — Слухай, Женю, а може, тебе фрак надеть? А то я быстренько… Не, нельзя, — спохватилась она. — Он же, чертяка, в нафталине увесь — завоняешь свадьбу. — И рассмеялась, прикрывая ладошкой беззубый рот.
Студенческая столовая мореходного техникума, которую сняли для проведения свадьбы, наполнялась гостями. Большинство мужчин было в белых расклешенных брюках и парусиновых туфлях, освеженных зубным порошком. Женщины — с короткими модными стрижками, в которых поблескивали причудливые заколки и гребешки.
Мой духовой оркестр помимо братьев Абрамовичей усилен был почему-то скрипачом. На удивление довольно стройно он наяривал марши и вальсы. «На удивление» потому, что тромбонист до этой свадьбы уже успел «полабать жмурика» и, плотно пообедав там, часто срывался на икоту. Икал он, дьявол, как раз на высоких нотах, чем или резко обрывал музыкальный звук, или издавал другие звуки — ну просто неприличные…
В паузе гости шумно рассаживались за П-образным столом, на котором плотно стояли вазы и блюда со всякой аппетитной снедью. Как сейчас помню: от нетерпения хотя бы прикоснуться к этому изобилию я остро ощущал сухость во рту и легкое головокружение. Играть, когда другие дружно принялись за еду, было невыносимо. И мои оркестранты стали откровенно выказывать недовольство. Первым взорвался Лева. Было заметно, что сегодня он явно нервничал: то зыркал глазами на невесту, то рявкал на икающего тромбониста.
— Если ты, гад, еще раз пукнешь, я по твоей башке тарелкой врежу! — пригрозил он ему.
— А ты чаще смотры в ноты, а нэ на Мурочку, — огрызнулся в ответ тромбонист и опять икнул. — Мурочка теперь чужая девочка.
Скрипач Гриша долго оценивающе смотрел на невесту и философски заключил:
— Боже ж мой, там же и подержаться не за что. А прыщики разве отсюда разглядишь? — Он имел в виду бюст невесты.
— Дэ кисточка, там и смак! — с подковыркой обратился Яша к брату. — Правда, Лева?
Лева молчал, жадно и глубоко вдыхая дым от папиросы «Сальве». Мой коллега очень уж нервничал, и причина этого была мне пока неизвестна. Музыканты принялись судачить о женихе, тоже не отличавшемся могучим телосложением.
— И чувак навроде нашего Жени: на просвет ребра виднеются… — Я действительно был тогда не в меру худой — при росте 183 см весил 56 кг. Меня за это и дразнили то тюлькой, то оглоблей. Циник тромбонист продолжал упражняться в остроумии: — Посмотреть бы на этих молодоженов в страстных объятиях на железной крыше — вот грохоту будет… — И сам по-жеребячьи заржал.
За столом, как и полагалось, звучали цветистые тосты, пожелания. Порядком охмелевшие гости вовсю галдели, уже не слушали друг друга, вскакивали с мест и порывались танцевать.
Нам поднесли по граненой стопке водки и по куску пирога с рыбой.
— Закусите, хлопцы, это невеста позаботилась, — сказала украиночка, по всему видать, приглашенная официантка. Лева, увидев, с каким наслаждением я уплетаю пирог, шепнул:
— Представляешь. Женя, если ты провозгласишь тост, какой будет фурор. Они тебе и с собой харчей дадут…
Видно, водка уже ударила мне в голову, поэтому я с легкостью согласился.
— А что сказать? — спросил я, дожевывая пирог.
— Только и всего: «Мура, будь счастлива».
— И все?
— Только это надо сказать по-еврейски…
— Как это?
— А бретл мет а лох! Давай, повтори.
Уж очень хотелось мне произвести впечатление на публику, и я раз пять повторил на ухо Левке эту фразу. К своему удовольствию, получил его одобрение.
Началась танцевальная суета. Музыканты заиграли азартнее и громче, особенно тромбонист и скрипач — им удалось еще «подпольно» выпить по парочке стопариков. Танцующие фокстрот и фрейлехс толкались в тесноте между столов. Живописный этот танец фрейлехс я видел впервые и поражался его дьявольской экспрессии. Зажигательность танца срывала с мест даже стариков…
Я же, забыв о дирижировании, все прокручивал в своей башке: «А бретл мет а лох… а бретл мет а лох…» Шутки шутками, а ведь это своего рода дебют! Первое мое публичное выступление. О! Еще и на еврейском языке!
Разгоряченные, запыхавшиеся, взмокшие от духоты и темпераментных телодвижений гости с грохотом усаживались за столом. Я почувствовал, что мой час приближается, и, наклонясь к Леве, взмолился:
— Не буду я тост…
Он не дал мне договорить и зло, сквозь стиснутые зубы, промолвил:
— Поздно!
