— И все-таки…

— Ну ладно… — Он повернул голову в сторону фонтана, где озорничали ребятишки, толкаясь под струями воды. Лицо его поначалу просветлело, потом враз помрачнело, и он заговорил.

— Дело было в Афганистане. О том, что это была не война, а мясорубка, бессмысленное уничтожение неизвестно зачем и почему людей, сейчас только ленивый не знает. Об этом я говорить не буду. Долго этот позор смывать придется не только нам, но и нашим потомкам. Словом, часть нашу крепко потрепало в боях. Поступил приказ — срочно эвакуировать медсанбат подальше от линии фронта, в горы. Спешно кинулись мы вместе с ранеными по узкому ущелью. Пробирались, поверьте, на ощупь. От взрывов мин, снарядов в ущелье стояла густая рыжая пыль. И тут новый взрыв! Да такой, что, казалось, земля раскололась. Сквозь стоны наших раненых раздался крик, даже не крик, а звериный рев вперемешку с матерными словами. И среди всего послышалось: «Ногу оторвало!..» Мы узнали этот голос — в беду попал наш всеобщий любимец Сережа…

Колонна затормозила движение. Врачи окружили сопровождавший нас БТР, на котором корчился от боли Сережа. Осмотрели его и решили: нужна срочная операция! Но где, как и чем оперировать?!! Здесь, в ущелье? Под обстрелом?..

Хирург одним махом опустошил поднесенную ему кружку пива, долго промокал губы бумажной салфеткой. Я почувствовал, что он подошел к главному, и не торопил его — понимал, что ему надо собраться с духом. А он грустно взглянул мне в глаза, словно просил прощения.

— Кое-как развернули мы операционную палатку… Сестрички подготовили, что могли… А операцию делать нельзя — ничего обезболивающего в санбате не нашлось: бои же были тяжелые, раненых много, все медикаменты израсходованы. Представляете, операция без анестезии?!! Но другого выхода не было: или Сережа без ноги, но живой, или… Сами понимаете…

Как могли, всем персоналом уговаривали Сережу терпеть. А он, бледный, истекающий кровью, уже не рычал, только слабо шевелил губами: «Хрен с вами! Давайте! Рубите, пилите… Только чтобы Волга была… Волгу хочу видеть». Господи, какая Волга в этих лысых горах?! «Пусть Зыкина поет, — сквозь сжатые от боли зубы твердил Сережа. — Зыкину сюда…»

Поначалу все подумали: «Бредит парень». Потом, когда он остервенело стал вырываться из рук дюжих санитаров и надрывно захрипатил: «Зыкину хочу…», ребята смекнули: это он просит поставить песню «Течет Волга»… Ее не раз крутили в медсанбате.

Руки у санитара дрожали, когда он вставлял кассету в магнитофон… Тихо, задушевно зазвучал голос певицы: «Издалека долго течет река Волга…» Честное слово, мне показалось, что красота голоса в этих диких горах покрыла грохот войны. Сережа затих, стал дышать ровнее. Сквозь сомкнутые ресницы блеснули слезы. Он попросил: «Люсенька, миленькая, громче». Чья-то рука нервно потянулась к магнитофону, и песня словно вырвалась из ущелья. Мощный голос Зыкиной заполнил все адово пространство: «…течет река Волга, а мне семнадцать лет…» «Люсенька, родненькая, еще громче… — просил шепотом Сережа. — Еще громче, любимая». И когда магнитофон заревел до упора, когда, казалось, зловещие горы эхом отозвались: «А мне семнадцать лет…» — Сережа сказал: «Давай, тяпай…» Ну, и…

Хирург умолк, задумался.

— Ну, и… — осторожно попросил я его продолжать историю.

— А дальше — и смех, и слезы… Спустя пятнадцать лет, в День Победы, встретились мы с Сергеем на Поклонной горе.

Там у нас есть местечко, где обычно в этот день собираются «афганцы». Ну и обычное дело — объятия, поцелуи, по чарке фронтовой… Спрашиваю у Сергея: «Как нога?» — «А, вы про мою „Люсю“? — И тростью похлопал по протезу. — Она молодец!» Прижав меня к себе, по-дружески похлопал по плечу. Его жена, стоявшая рядом, преодолев смущение, сказала: «Знаете, он с „Люсей“ разговаривает чаще, чем со мной. Утром, как надевает протез, говорит: „Ну, Люсёк, отдохнула?.. Молодец, сегодня у нас работы ой-ой-ой“. А вечером снимает и опять: „Ложись, Люсёк, умаялась ты за день“. — „А вы не ревнуете?“— „Нет, что вы! Мы Зыкину оба любим… А когда он хочет послушать ее, то говорит: „Поставь мне анестезию, что-то здоровая нога пошаливает“. А тут недавно так разбушевался, что совестно и сказать“. — „Что же случилось?“ — „Да в газете он прочел, что про Зыкину неуважительно написали“. — „Ну и что же?..“ Сергей поторопился ответить сам: „Она вам такого наговорит…“ — „И все же…“ — „Да послал я этого журналиста матерком, только и всего… Ну вы сами, товарищ хирург, подумайте: у нас дома портрет Зыкиной висит на самом почетном месте… А этот подлец, понимаешь… Такое о женщине…“»

Меня уже настойчиво звали к камере. Хирург извинился, что отвлекал меня от работы. Он действительно задерживал меня, но я сам хотел дослушать до конца эту невероятную историю. Стол, за которым мы сидели, попадал в панораму, и его уже надо было освободить для съемки. Мы встали, попрощались. Мой собеседник пошел к стойке — ему требовалось выпить еще кружечку пива, успокоиться…

А меня все не покидает мысль: вот мы спорим, прав ли Достоевский? Спасет ли красота мир? А чего спорить?.. Жизнь сама отвечает на это…

Но услышанное мною от калужского хирурга требовало выхода — такое нельзя носить в себе…

Я был приглашен в зал «Россия» на концерт, посвященный юбилею Людмилы Георгиевны Зыкиной. Певица сидела на сцене сбоку, в кресле. Поздравлявшие подходили к микрофону, что стоял на авансцене, говорили приличествующие случаю слова, потом шли к юбилярше, дарили цветы, целовали руки… Все — как обычно бывает на юбилее.

Я знал, что мне тоже надо выходить к микрофону, говорить то, что было говорено тысячу раз… И почему-то не очень хотелось снова пережевывать всем известное. Хотелось сказать что-то такое, что бы соответствовало неповторимости таланта великой певицы… И вдруг меня озарило!..

Когда подошла моя очередь, я вышел к микрофону:

— Сударынй и судари! Я сейчас поведаю вам такое о Людмиле Георгиевне, чего она сама про себя и не знает…

Закончив свой рассказ, я обратился к юбилярше:

— Люся, если можешь, пой еще громче — может, всей России станет легче в ее болях!..

Зыкина не стала дожидаться, когда я подойду к ее креслу, а поднялась сама и бросилась ко мне через всю сцену. Царица русской песни, красавица в парчовом наряде бежала ко мне почти как девочка… Обняла, поцеловала…

Я так и не спросил ее — знала ли она о той истории? Ведь свидетелями необычной операции было столько людей…

А может, услышала ее впервые от меня?..

Наверное, следовало бы закончить книгу на предыдущей главе. Но меня не оставляла мысль, что последней точкой в личных воспоминаниях, в рассказе о своей судьбе, неотделимой от судьбы моей страны, моего народа, должно стать нечто, не относящееся только ко мне. Мне хотелось завершить книгу историей о необычной судьбе одного из представителей нашего народа. Точнее — представительниц…

Ведь ее судьба — это та же «судьба по-русски». Хотя я и не присутствую в той истории, которую хочу рассказать, я решил поместить ее в книге. И не просто поместить, а подчеркнуть, что этот сюжет — как бы миникнига в объемной книге — достоин самостоятельной литературной или экранной судьбы. Потому что это — из нашей общей со страной, общей с народом жизни.

Я решил поместить эту историю в своей книге еще и потому, что желание воплотить все это в фильме долго оставалось невыполнимым. Вот уже более полувека мучаюсь: как дать прекрасной, на мой взгляд, любви экранную жизнь?.. Скольких авторов я соблазнял, чтобы превратить этот материал в сценарий!.. И в ответ — «нет» и «нет»… А те, кто был пооткровеннее, говорили: «Знаешь, старик, забудь, выброси из головы эту дурь! Непроходимо… Никто не пропустит!»

Действительно, было немыслимо представить на экране советского офицера высокого ранга, генерала, подлецом, а его жену, еврейку, — героиней. Конечно, впрямую такого никто бы не запретил, но негласный запрет на подобного рода темы, пусть и взятые из жизни, был…