А мне так хотелось показать силу человеческого характера, силу любви моей героини, масштаб ее личности, безмерность ее терпения, щедрость ее души, материнскую самоотверженность…

Кто, когда, при каких обстоятельствах рассказал мне эту подлинную историю, сейчас не имеет значения. Да и насколько поведанное достоверно в деталях, тоже, думаю, не столь важно. Эта история в устных рассказах была довольно распространена вскоре после окончания войны. И хотя каждый рассказчик наверняка клялся: «За что купил, за то и продаю», не верю, чтобы он не соблазнился хоть немного приукрасить сюжет, и без того достойный настоящего романа. А уж для кино этот сюжет — бесспорно, клад…

История взаимоотношений, история зарождения любви героини к немецкому офицеру, оказавшемуся на самом деле нашим разведчиком, полна целомудрия и благородства. В драматизме ситуации есть что-то библейское. С одной стороны — жизнь детей, которых надо спасти любой ценой. С другой — любовь к Родине. Эти два огня обжигают душу женщины, матери. И она достойна, чтобы люди — зрители или читатели — прониклись уважением к ее поступкам, прониклись сочувствием к этой женщине. А любое сочувствие делает человека лучше. Вот почему я люблю, когда в зрительном зале плачут. Может, сам и того не подозревая, люди становятся в эту минуту красивее, чище, добрее…

В 1941 году в Минске служил молодой русский подполковник, преуспевающий в службе. 22 июня грянула война. Он второпях простился с женой, красавицей еврейкой, с сыновьями пяти и семи лет и ушел… В бой…

Через несколько дней Минск был уже оккупирован гитлеровцами. Город сразу стал адом: немцы, упоенные легкой победой, хмельно, с азартом начали охоту за людьми — за коммунистами, евреями, цыганами…

Наша героиня (как и всем персонажам, дам ей вымышленное имя — назову ее Раей) не успела эвакуироваться и в отчаянии пряталась с сыновьями среди городских развалин, боясь попасть на глаза немцам. Ведь евреев преследовали с особой жестокостью: вешали, расстреливали, сгоняли в «гетто»… Рае казалось, что она, может, единственная из них осталась в живых, потому что была не ярко выраженной еврейкой. Иногда на вопросы патрулей: кто она такая?. — отвечала, что она молдаванка, армянка, осетинка… Документов с собой у нее не было — они пропали в разрушенном доме в военном городке, на который в первые же часы войны были нацелены немецкие бомбы.

Пряталась Рая с детьми многие дни и ночи. И странно — несмотря на осторожность, она почему-то не раз встречала одного и того же немецкого офицера. Встречала в самых неожиданных местах. Однажды в толпе на барахолке, где люди пытались продавать или обменивать сохранившиеся у них вещи. Рая снова наткнулась на того же немца. И взглянула в его глаза. Ей показалось, что взгляд офицера говорил — ты же еврейка…

Очередная встреча с ним произошла вечером, когда Рая с мальчиками рискнула в сумерках пойти к пруду на окраине, на территории разрушенного завода. Надо было набрать воды в найденную ими где-то кастрюлю и в солдатскую флягу. Только успели они опустить посудины в пруд, как неожиданно всех троих осветили автомобильные фары.

Младший из сыновей, вздрогнув, уронил флягу в воду — она забулькала и опустилась на дно. Рая в оцепенении прижала к себе детей. Из «опеля» вышел мужчина. Судя по выскочившей из машины охране, чина он был высокого. Медленно, словно отсчитывая шаги, дозволенные для сближения, офицер шел, пристально глядя в глаза окаменевшей от страха женщине.

В слепящем свете лица Раи и мальчиков казались смертельно бледными. Офицер долго не отрывал взгляда от больших черных глаз Раи, потом, словно для сравнения, перевел взор на ее сыновей. А в их светло-серых глазах читались одновременно и страх, и презрение.

— Как тебя зовут? — спросил немец у младшего по-русски, с едва уловимым акцентом.

— Гриша. — ответил мальчик дрожащим голосом.

— А тебя?

Старший с нескрываемой ненавистью дерзко ответил:

— Александр.

Офицер усмехнулся: то ли выразил тем поощрение мальчишеской смелости, то ли прощал его наивную демонстрацию презрения оккупанту.

— Вы нарушили комендантский час, фрау, — все так же не отрываясь от влажных черных глаз Раи, сказал офицер, не повышая голоса. — Я советую вам покинуть этот город… Совсем!.. — В Последнем слове Рае послышался не столько приказ, сколько просьба…

Машина косым бликом фар высветила какую-то искореженную арматуру и скрылась в темноте.

Дети молча присели на влажную, уже пожухлую к осени траву, прижались к матери.

А Раю мучил вопрос: почему офицер спокойным, беззлобным голосом сказал: «Покинуть город… Совсем…»? И почему этот щеголеватый немец вот уже в который раз невесть откуда неожиданно возникает, острым взглядом пронизывает ее, а потом скрывается?.. Оставляя ее одну тревожиться, теряться в догадках: «Не понял ли он, что я еврейка? А куда спрятаться? Как спасти детей?»

Рая и мальчики продолжали молчать, прислушиваясь то к отдаленной, то совсем близкой автоматной стрельбе, к доносившимся откуда-то издали немецким командам да лаю собак…

Гришино тельце дернулось в ознобе, прижалось еще теснее к матери. Рая сняла с себя вязаную кофточку, укутала сына.

— Мам, идем куда-нибудь, — заныл младший.

Куда? Если бы она знала… В военном городке, где они жили до войны, теперь немцы устроили свои казармы, а если кто и остался там из своих, из соседей, — так ведь они знали, кто она, знали ее девичью фамилию… Куда же податься? С детьми?..

В это время за ближайшим лесом зафыркал маневровый паровозик «кукушка». Было слышно, что он остановился.

— Побежим туда. Хоть согреемся! — вскочил Саша и попытался поднять мать с места.

Рая подчинилась решительности мальчика и, схватив обоих детей за руки, бегом кинулась к «кукушке». Уже совсем задохнувшись, приблизились они к насыпи. Оттуда доносились голоса русских женщин и ленивый окрик на немецком языке.

Все трое почти без сил упали в кусты в кювете. Отсюда им было видно, как поодаль от «кукушки» женщины железными ломами сваливали с платформы на землю просмоленные шпалы. Немец-часовой, выстукивая пальцами по стволу автомата какую-то мелодию, прохаживался от одного конца платформы до другого.

Машинист паровозика, руками закинув, видимо, больную ногу на первую ступеньку, начал подниматься с насыпи в кабину.

Саша почувствовал, что это их последний шанс для спасения. Бросил: «Гриня… Охраняй маму!» И на четвереньках по высокой траве, сквозь колючий кустарник рванул к «кукушке». Вскочил по лесенке в паровоз. Машинист только перекрестился, так как от испуга ничего не мог выговорить.

— Дяденька… спасите нас! — постукивая от холода зубами, выговорил мальчик.

— Кого «нас»? — шепотом спросил машинист.

— Там. — Саша показал в сторону леска, — мама и Гриня, братик… Мама уже три дня ничего не ела… — Он ладонями зажал рот, боясь громко заплакать. — Помогите нам, дядя машинист!..

— Дядя Савелий я, — буркнул мужчина, а сам, щурясь, высматривал в Темноте того немчуру, что караулил грузчиц. Когда тот отвлекся, машинист скомандовал — Мигом — вниз! И скажи своим, чтобы бежали вон до того сломанного светофора. Там я вас подберу!..

Саша кубарем скатился вниз, добрался до кустов, где его ждали мать и брат. Едва переводя дыхание, он быстро проговорил:

— За мной, бегом… Нас дядя Савелий спасет!

— Он наш? — вытаращил глазенки Гриша.

— Наш! Наш!..

…Искореженный взрывом светофор — единственный признак бывшего полустанка: все вокруг было разрушено, разбито. Тихо, пустынно…

С уже поджидавшей их «кукушки» Савелий коротко свистнул и махнул рукой: мол, поднимайтесь сюда!

Рая, не чуя себя, торопливо подтолкнула детей в паровозную будку. Савелий рывком втащил наверх и ее, потом спешно надавил на рычаг передачи, и «кукушка», шумно выпустив пар, покатила вперед.

Почувствовав, что его пассажиры немного оттаяли в тепле, Савелий сочувственно сказал:

— Про беду ничего говорить не надо… Вижу и так… У всех она одна…