От троллейбусной остановки я переходил к дому по мостику через реку Сетунь. Вдруг толчком, грубо отшвырнув меня к перилам, пробежали вперед два рослых парня и, развернувшись, застыли передо мной, словно статуи. Я замер, остановился. Предчувствие недоброго холодком пробежало по телу. Они молчали. Один в платочек высморкался, другой чавкал жевательной резинкой…
— Разрешите пройти, — сказал я и сделал шаг вперед по мостику.
Они приняли «стойку», как в боксе.
— Поговорить надо.
— Слушаю вас, — ответил я, стараясь не раздражать «мальчиков».
— Деньги есть? — спросил тот, что чавкал.
Молнией пронеслось: «Шапка на мне норковая, пальто приличное, костюм и туфли концертные… Тюкнут дядю — и в речку, и тело его унесет Сетунь в Москва-реку…»
— Ребята, какие деньги? Я — артист, пенсионер. Вот пивком могу поделиться, — говорил вежливо, не теряя достоинства. И ждал приговора. Увидел — в их остекленевших глазах что-то происходит. А сам думал: «Узнали бы… Может, тогда хоть физиономию оставят неисковерканной».
Молчали молодцы. Молчал и я. Сколько секунд так пялились мы друг на друга — не знаю, но казалось тогда, что долго, очень долго.
Потом тот, что был пониже ростом, вынул изо рта жвачку, не спеша приклеил ее к перилам моста, сказал дружку:
— Говорил же тебе, б…! — И быстро прошмыгнув мимо меня, направился к домам, прозванным у нас «цековскими», «кэгэбэвскими». За ним, втянув шею в воротник, поплелся и второй. Узнали, спасибо.
Дома рассказывал жене и дочери о случившемся и потягивал пивко, которое проглатывал с трудом — мешал комок в горле…
Сентиментально? Да уж чего сентиментальнее… Почему же так неуютно живется нам? Не оттого ли, что с рынком одни резко обогатились, другие — страшно обнищали?
Не оттого ли, что прилавки запестрели импортным чтивом, сцена и экран развлекаловкой, эстрада оглушает громкой и пошлой музыкой? Неужели таким путем будем возрождать духовность?!
Всё! К чертям собачьим всякие волнения! Сказали же врачи: «При вашем диабете…»
И все же… как будем поднимать Россию?.. И кто?..
Кто ваши дети?
«Ваши дети пошли по вашим стопам?» Этот вопрос мне не раз задавали вслух из зала. А вот вопросы, которые предпочитают задавать в записках: «Актеры устраивают своих отпрысков во ВГИК по блату?», «Зачем бездарных детей актеры тянут на экран, на эстраду?»
Утверждать, что такие иронично-ядовитые вопросы задаются без оснований, не буду. Отвечать только «да» или только «нет»— погрешить против истины: в жизни бывает и так, и этак…
Но не видеть того, что наше искусство обогатили своим талантом дети выдающихся мастеров, — несправедливо. Вот, почти не задумываясь, называю: Мария Владимировна Миронова — Андрей Миронов, Рубен Николаевич Симонов — Евгений Симонов, Александр Николаевич Вертинский — Анастасия и Марианна Вертинские, Алексей Дмитриевич Попов — Андрей Попов, Аркадий Исаакович Райкин — Константин Райкин, Евгений Александрович Евстигнеев — Денис Евстигнеев…
Правда, список таких счастливых родителей значительно короче другого списка. Списка родителей, страдающих оттого, что они в свое время заставили идти по своим стопам собственных чад, вовсе не предрасположенных к этой профессии. И сколько же из-за этого случилось человеческих трагедий, сколько оказалось несложившихся творческих судеб, сколько появилось неудачников, обвиняющих в своих бедах кого угодно, только не себя!..
Работая во ВГИКе, я испытал немало штурмовых натисков на себя и своих ассистентов со стороны известных коллег. Тут было все: и мольбы, и слезы, и угрозы!
А спустя десяток лет с удовлетворением думал: «Как здорово, что удалось избавить родителей от мучений, а молодых людей от злобы, зависти к преуспевающим сверстникам».
И вот что поразительно: никто из неудачников не хотел признаться самому себе, что профессию он приобрел по недоразумению. Отсюда вечное нытье: не та роль (хотя и такое бывает), не тот режиссер (и это случается), не тот партнер (тоже бывает)… Если в театре не дают ролей, а в кино не приглашают — это чьи-то интриги! Да, и этого отрицать нельзя! Интриги были, есть и будут…
Жаль, что не существует прибора, определяющего степень одаренности… Какого-нибудь талантомера, темпераментомера… Приставил его к абитуриенту — а там на шкале все сразу видно: способный, талантливый, гениальный… Или видно совсем другое — вниз по шкале. Ну, тогда и знай свое место. А так, чего греха таить, видим мы себя только на верхней отметке шкалы…
Однажды дочь Светлана заявила мне:
— Папа, я хочу поступать в «Щуку» (театральное училище имени Щукина).
Без психологической подготовки, без соответствующей обработки после такого рода сообщения можно было сразу и «скорую» вызывать. Ничего такого, что могло бы навести меня на мысль о подобном выборе профессии, я в дочери не замечал.
Впору было заорать: «Нет!!!» Но сдержался. Вдохнул, выдохнул, сосчитал до десяти…
— Светланочка… Ты хорошо подумала?
— Да, папа…
Стоит передо мной и дрожит, как травинка на ветру. Может, впервые посмотрел я на дочь профессиональным глазом: хороша и статью, и лицом. Знаю: умная и начитанная. Всегда тихая, ровная, без резких эмоциональных всплесков… «А вдруг в этой „тихости“ чертики водятся?»— подумал я. Спросил:
— Когда тебе в голову пришла эта безумная мысль?
— По правде говоря, недавно…
— Не показалась ли тебе жизнь артиста легкой?
— Что ты, папа, по тебе и маме знаю, что нет!..
— И готова терпеть муки, терзания, унижения? — нагнетал я.
— Да…
— Кто набирает курс?
— Цецилия Львовна Мансурова, — ответила дочь С явным уважением к имени профессора. Мне это понравилось, потому что знаю: бегают из вуза в вуз «жаждущие славы», не зная, у кого им предстоит учиться, — так, лишь бы куда-нибудь попасть.
— Что ты знаешь о ней?
— Я видела ее в спектакле «Филумена Мартурано». Меня ошеломило… мне захотелось понять, что это было…
Недурно, недурно отвечает девочка. Но для того, чтобы понять, чем ее ошеломила актриса, не обязательно поступать в вуз, — сходи два-три раза на спектакль, прочитай все, что пишут критики об искусстве Мансуровой. Так раздумывал я про себя, а вслух сказал:
— Ну что же… Прежде сдашь экзамен мне!..
— Нет, папа!.. — выкрикнула дочь.
— ???
— Я тебя боюсь, папа!.. И ты не объективен!..
Мне показалось, что в глазах ее блеснули слезы. А может, это были вовсе и не слезы, а засветился тот самый «чертик»?.. Расстались мы мирно. Решили еще пару деньков «подержать мозги в руках»…
Напряженные были эти деньки: размышления, прикидки, сомнения… Жена все суетилась между чадом и тираном-отцом: «Ты уж не очень, Женя», — приговаривала она.
Дочь все же решилась пройти через отцовское «чистилище». Я приготовился слушать порядком надоевшее всем педагогам «Осел, козел…», «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Одним словом, все то, что дети долдонили еще в школе.
— Что будешь читать? Какие авторы тебя взволновали?
— Ольга Берггольц, Беранже, Шолохов, Михалков, Шандор Петефи…
Ничего себе обоймочка… К счастью, набор не банальный и не стандартный. Очко в пользу абитуриентки.
— Читай Беранже.
— …Уж сколько лет сюда, едва переступая,
Одна, и в летний зной, и в холод зимних дней.
Плетется каждый день несчастная — слепая…
Подайте милостыню ей!
— Берггольц, — осторожно попросил я.
— …Она стоит на лестничной площадке,
на темной.
на знакомой без конца.
в солдатской, рваной, дымной плащ-палатке,
кровавый пот не вытерла с лица…
Умолкло мое дитя, глаза буквально прокалывают меня насквозь. В них: «Ну что, папа?» А в моих мозгах стучит ее фраза: «Ты не объективен, папа!» — «Нет, — сказал я себе, — вон всякую предвзятость! Только объективно. Повествовала Света логично, органично и предельно просто. Видела и понимала, о чем говорит. Да и я увидел и голодную, нищую старуху, и измотанную войной молодую женщину-солдата. Это уже немало».
