А я после шумного успеха своей первой картины стал народным цыганом Советского Союза. Театр «Ромэн» предложил мне возглавить его труппу. При разговоре там мне сказали: «Евгений! Ну что ты притворяешься? Пусть у тебя голубые глаза, это ничего, но мы же видим, что ты цыган. Ты и поешь, как цыган…»

Мне рассказывали, что в разных городах страны цыгане скупали билеты на целые сеансы, никого не пропуская в зал, чтобы смотреть фильм без посторонних зрителей. Я сам столкнулся с этим в Волгограде, где мне сказали, что я не могу попасть в кинотеатр, чтобы выступить перед началом сеанса, так как билеты скуплены цыганами…

В связи с работой над фильмом «Цыган» в памяти у меня сохранились различные истории. О двух я расскажу здесь.

В хуторе Пухляковском, что на Дону, мне приходилось бывать часто и подолгу: там снималась натура к фильмам «Жеребенок», «Смертный враг» по «Донским рассказам» Шолохова. Своего «Цыгана» я снимал тоже в полюбившемся мне месте.

Хутор прелестный: хаты вразброс и по высоким холмам. Но после дождя грязь здесь непролазная. Как-то, шмякая по глинистой жиже и хватаясь за плетни, чтобы не шлепнуться в лужу, пробирался я к дому Анатолия Вениаминовича Калинина. Ноги мои с бугорка поползли, разъехались в разные стороны, и, беспомощно размахивая руками, уперся я в телеграфный столб… «Не упал», — выдохнул, довольный собой.

Тут как тут — две девчушечки лет по 14–15.

Пигалицы одеты были «по-городскому»: у обеих на шее бантиком завязаны косынки с блесточками, на ногах резиновые цветные полусапожки, а на лице — черным шнурком намалеваны брови, и губы в перламутровой краске…

— Здрасьте! — хихикая, остановились они возле меня.

— Привет, казачки! — пытался отшутиться я. Но от столба не отрывался — стоял в обнимку с ним.

— А вы правда в Москве живете? — спросила та, что была в зеленом прозрачном плаще.

— Правда, — промямлил я.

— Подумаешь, — манерно скривила губки другая. — А Пухляковка — что Москва, только дома пониже да асфальт пожиже… — И, схватившись под руки, хлюпая по лужам, удалились они в сторону дома отдыха, на танцы, конечно…

А я, не отрываясь еще от столба и глядя девчушкам вслед, подумал: «Кто придумал этот текст? Да, здесь на Дону за словом в карман не лезут…»

Шли съемки, но над Доном небо захмурилось, заквасилось, и по всему было видно, что надолго. Пришлось нашей киногруппе перебираться в район Гагры. Нашли колхозное подворье — большой коровник на три сотни голов. Расположились снимать…

Поутру животных стали выгонять на пастбище, и я залюбовался ими, идущими по песчаному берегу моря. Зрелище было потрясающее: пятнистые коровы, словно их построили в колонну, неспешно, вальяжно шли одна за одной. Горизонт сливался с небом, потому казалось, что коровы идут по морю, летят в воздухе… Сказочная картина. Но вот сними так, подумалось мне, сразу приклеют ярлык «лакировщика действительности».

Я оглянулся назад, в сторону подворья. Гам, под огромным навесом, покрытым белым шифером, возле такой же, как и другие, черно-белой коровы суетилась худенькая молодая женщина и все приговаривала: «О Боже! О Боже!..»

Я подошел:

— Может, чем-то помочь?

Она уткнулась лицом в толстый живот коровы и, раскинув руки по ее туловищу, разрыдалась, как дитя.

Чуть потоптавшись возле изгороди и не зная, как поступить, как утешить, я ляпнул:

— Не убивайся, милая, «и это пройдет…»— вспомнил, что такие слова были написаны на кольце у царя Соломона.

— Как пройдет?! Как пройдет, когда вон, видишь, кровоточит!.. — Женщина склонилась к задней ноге коровы и, послюнявив палец, провела вокруг ранки. — Заноза там! — И снова захлебнулась слезами. Потом, вытерев полой синего халата свое хорошенькое личико, уже спокойно сказала: — Бегала к ветеринару, а он, паразит, в стельку пьяный… Теперь, вишь, подружки травку щипать будут, а эта… Всухомятку… — Последнее слово я еле разобрал — женщина снова залилась слезами.

Позже я узнал, что зовут ее Клава — как и героиню нашего фильма, роль которой исполняла Людмила Хитяева. (Жаль, что не видела она эту сцену: много бы дали ей, актрисе, Клавины слезы.) Что награждена эта худенькая добрая женщина медалью «За трудовую доблесть». Помню, мелькнула у меня мысль, что ведь найдутся и такие, что обзовут эту Клавдию карьеристкой…

Сценарий фильма «Почтовый роман» попал мне в руки чудом. Чудом потому, что мой режиссерский опыт был еще весьма невелик, а если точнее — то никакой: мною была поставлена всего одна картина «Цыган», пусть и прошедшая у зрителя на ура… Так что не было еще у драматургов повода при встречах со мной улыбаться с особым значением.

Но вдруг телефонный звонок. Звонил Даниил Храбровицкий.

— Видел я твоего «Цыгана»…

Во мне все замерло — ожидал разгрома. Собственно, громить-то было за что — это я знал лучше кого-либо. Ну, что поделаешь: что написано на экране, не вырубишь топором. Терпи, казак. А Храбровицкий между тем баритонил в трубке:

— Написал я сценарий, называется «Почтовый роман». Не хочешь прочитать? Только так: без всяких обязательств друг перед другом…

Я молчал. По правде сказать, не знал, как реагировать на столь доверительное предложение от мэтра современней кинодраматургии. Трудно сказать, понял ли Даниил Яковлевич мое замешательство или предвкушал услышать мое «спасибо», но через паузу он, чуть-чуть заикаясь, спросил:

— Ну как?

— Только честно: чем вызвано такое расположение и доверие ко мне?

Признаться, мне очень хотелось услышать: «Думаю, что эту вещь можешь поставить только ты». Не сомневаюсь, что такое хотел бы услышать любой, даже самый маститый режиссер.

Но в трубке прозвучало:

— Понимаешь, ты человек эмоциональный… А я. кажется, написал что-то незаурядно чувственное. Вот и хотелось пропустить через тебя, как через лакмусовую бумажку. Только и всего…

Резануло меня это «только и всего». Выходит, что мои сердце, душа — вроде той «собаки Павлова»…

Прочел я сценарий, как потом выяснилось, действительно одним из первых. И сошел с ума! Во мне все загорелось, взбудоражилось… Даже подумалось: на кой черт мне теперь эти муки? Ведь все равно Храбровицкий отдаст сценарий какому-нибудь мастеру… Выдающемуся…

Вскоре пришло время откровенного разговора. Приехал я к Храбровицкому в писательский дом, что у метро «Аэропорт». Дверь открыла его жена Катя, милейшая женщина. В ее улыбке и глазах я не столько увидел, сколько почувствовал расположение ко мне. Но все же отбросил мысль, что это знак доверия — мне как режиссеру; просто эта улыбка моему Нагульнову, подумал я. Тем более что как-то в Доме кино Екатерина Ивановна хвалила меня за него.

В кабинете мастера мы как-то легко перешли на «Женя» и «Даня». Волновались оба. Ну, я-то ясно — почему, а ему-то чего волноваться? Но такова наша жизнь. Пишешь, ставишь или играешь, мучаешься, сочиняешь, отвергаешь, ночами не спишь… А придет какой-то тип и скажет: никуда не годится. Может, и поделикатнее скажет, но ранит не менее…

Я, чтобы задавить в себе эмоциональное клокотанье, водил глазами по книжным полкам и стеллажам.

— Ну д-давай, Женя! — сказал Храбровицкий грубовато, вероятно, увидев в моем ерзании в кресле неодобрение сценария. — Не подбирай слова…

— Не знаю, с чего и как начать… — Я проглотил комок, душивший меня.

— Да или нет?

— Что «да», а что «нет»?

— Не понравился? — не отступал Даня.

— Нет! — ответил я невпопад.

— Нет?! — переспросил он, ошеломленный.

— Что «нет»?

— Не понравился? — Даня начинал злиться.

— Да наоборот — очень понравился!.. — сказал я, встал и подошел к книжной полке, где стоял портрет М.И.Ромма. Портрет плыл — от волнения слезы резали глаза. Подумал про себя: «Вот собака и выдала Павлову рефлекс».

Даня крикнул:

— Катя! Подай нам кофе или чай! — Скомандовал и сел в кресло, развалясь: почувствовал, что опыт со мной удался.