И вот теперь, в Париже, среди ночи я увидел нечто подобное… Глядя на удалявшуюся молодую женщину, я понял, что она использовала меня как палочку-выручалочку, экспромтом сыграв со мной любовную сцену, чтобы отвлечь внимание преследовавшего ее мужчины. Кто он был — не знаю. Может, любовник, может, клиент… И что у них там произошло, если она бросилась прямо из постели на улицу?.. Было ясно лишь одно: беда прошла мимо меня, не хватало еще мне попасть во французский любовный треугольник… Бог миловал…

На скамейке под деревьями тротуара лежала огромная коробка — видимо, упаковка от холодильника. Внутри ее что-то зашевелилось, она качнулась, и оттуда раздался басовый храп. Меня словно ветром отнесло на противоположную сторону улицы…

В это время из арки, ведущей во двор, вышел мужчина. В одной руке он держал зонтик, в другой — на поводке таксу. Он показался мне мирным, спокойным, потому я и рискнул обратиться к нему напрямик:

— Я — русский… Ищу отель «Флорида»!.. — почему-то громко и злясь выкрикивал я слова, будто это он был виноват в моих мытарствах.

Он недоверчиво осмотрел мой жалкий вид и кивком головы пригласил войти во двор. Куда? зачем? что будет? Но я робко поплелся за ним. Неосвещенный двор был завален бочками, ящиками и прочей видавшей виды тарой. На лестнице пахло так омерзительно, что пока мы поднимались на третий этаж, меня начало мутить. Если бы мы поднялись еще выше — меня бы точно стошнило. Я думал, что такие неопрятные лестничные клетки есть только у нас. Ан нет, и в Париже такое встречается.

Остановились перед дверью. Француз указал пальцем на грязную табличку, очевидно когда-то, давным-давно сверкавшую позолотой. На ней с трудом можно было прочитать: «М.С.Толстой». Я оцепенел. Что за ночь! Какие сюрпризы!

На звонок француза в дверях появилась толстая, неряшливая, непричесанная, со вздутым явно от пьянства лицом старуха.

— Русский! — небрежно указал на меня француз и потащился с таксой на этаж выше.

— Русский?! Матвей, к нам русский пришел! — засуетилась старуха. Неподдельную радость она выражала хрипатым криком. — Пожалуйста, милости просим, заходите в дом! Как это благородно с вашей стороны, что вспомнили нас!..

Мадам Толстая буквально втолкнула меня в комнату, сняла с меня мокрый плащ, усадила на стул, который тут же качнулся.

Я едва не очутился на полу.

— Матвей! Да встань же ты! Посмотри, кто у нас!

Кряхтя от радикулитной боли, к нам с трудом повернулся с когда-то красивой, а теперь скрипучей кушетки старик. Глядя на меня, он вымученно улыбнулся, спросил:

— Стаканчик виски?

— Нет! Нет! Спасибо. Я к вам на секунду — ищу свой отель…

Всерьез или в шутку заговорил он о виски? Судя по «убранству» жилья — нищенство, голь перекатная. Ни мебели, ни приличного постельного белья… Обои висели клочьями, верхний угол под потолком зацвел сыростью.

Хозяйка поднесла стакан вина с кусочком шоколада. Жажда уже давно мучила меня, и я одним махом проглотил божественную влагу. Подумал: «Вот ведь, бедность бедностью, а вкус к жизни, привычка к прекрасному не угасла. В крови это… Очевидно, все-таки в графских генах».

Мне хотелось подольше побыть у этих стариков, явно не обласканных жизнью. Какой поворот в их судьбе привел этих русских аристократов к такому жалкому существованию?..

Но надо было уходить.

— Матвей, может, я провожу Евгения к «Флориде»?

— Нет, провожу его я! — отрезал старик.

Старуха долго снаряжала его «в путь». Потом по темной лестнице, то держась за перила, то опираясь о стенку, выползли мы на улицу.

Я успел спросить:

— Из каких вы Толстых?

Матвей в ответ только смачно, по-русски, выматерился. Потом добавил:

— Горжусь, что во Второй мировой воевал на стороне Сопротивления. — Остановился, отдышался. — Вон! — указал он тростью. — Через два дома и будет ваша «Флорида»…

Швейцар открыл мне дверь. Портье без проявления малейшей любезности небрежно бросил ключ от комнаты и записку. Я сразу прочитал ее: «Мсье Матвеев, помните, что завтра в 10–00 вы представляете „Победу“ в ЮНЕСКО. С вами будет работать моя коллега. Утром зайду попрощаться. Наташа».

Что за черт? Ко всему, что мне пришлось пережить за эту ночь, к тому, что я явно ощущал повышение температуры, еще и эта загадочная писулька! Когда она успела ее оставить? И почему этот официальный тон? Почему другая коллега? Какая другая? А что же сама Натали?..

Но сначала пить! Пить! Пить!.. Открыл в номере холодильник. Господи, и чего там только не было!

Выпил воды. Потом налил себе стакан виски. Принял душ… И в постель — под два одеяла. Хотелось скорее согреться после стольких скитаний под дождем…

Утром одновременно зазвонили будильник и телефон. Спросонья казалось, что они грохочут на весь отель.

Внизу, в кафе, меня уже ждала Натали. Сели за столик. Я не сразу заговорил с ней — что-то мучило меня, я начинал кое о чем догадываться, чувствовал себя в чем-то виноватым…

— Почему в записке сказано «другая коллега»? Почему подпись: «Наташа»?

Она раскурочила упаковочку лекарства, положила передо мной три таблетки:

— Это надо принять сразу. У вас температура… — Очевидно, узнала об этом у портье. — Простите меня… — И заплакала…

— Кто ты?

— Я действительно Наташа… Здесь в Обществе франко-советской дружбы мне иногда дают подработать, сопровождать русские делегации…

— Почему другая коллега? У нас же сегодня еще один день! — занервничал я, уже кое-что понимая… Ну да! Она — русская!

— Нет… Боюсь, что таких дней у меня уже никогда больше не будет…

Наташа имела в виду, что больше никогда ей не дадут работы в Обществе дружбы: ведь она не выполнила ту программу, которая была намечена. И не выполнила по моей вине! Ведь это я отказался от «красивой» жизни, которой и она могла бы пожить в эти два дня. Таскал ее по Парижу, хотел увидеть его изнутри, его «чрево»!

— Будь я проклят! Моя вина!

— Нет, нет, вы тут ни при чем… Вы хороший… вы….

— Но откуда узнали? Значит, за нами кто-то следил?

Наташа молча вытирала нос платочком.

— Наши? — заводился я.

— Вы не приняли свои таблетки. — Она пододвинула бокал с соком.

— Ваши?

Наташа, оставив и этот вопрос без ответа, робко попросила:

— Евгений Семенович! Вы не могли бы оказать мне любезность?

Я был готов сделать все, что угодно, для этого милого, растерянного существа. Мне хотелось взять ее, как котенка, за пазуху, согреть, спрятать от жизненных передряг… Я видел, что живется ей нелегко…

— Смогу, смогу, Наташа, — с готовностью ответил я.

— Позвоните в Москве маме и папе и скажите им, что видели меня… Что я живу хорошо… Скучаю по ним…

— А если родители спросят о муже?

— Так вы же его не видели. Так и скажите. — Наташа вздохнула и доверительно призналась: — Бросил он меня… Когда мы учились вместе в МГУ, он казался мне не просто французом, а персонажем из Дюма… Романтиком!.. Но все оказалось не так… — Она ни с того ни с сего заразительно рассмеялась и помахивая изящным пальчиком в такт словам, стала убеждать меня: — Но я — русская! Я выдюжу! И будут у меня красивые дети!.. Вот увидите!

Наташа вскочила, торопливо надела плащ.

— Пожалуйста, проводите меня из отеля.

На ходу я спросил у нее, что мне надо сделать, чтобы исправить ситуацию, оправдать ее в глазах руководителей Общества франко-советской дружбы.

Она, секунду подумав, сказала:

— Специально ничего не надо. Но… Если к слову придется, скажите, что ваши ночные приключения были вашим желанием…

Я все сделал так, как просила меня милая Наташенька.

Даже родителям наврал, что их дочери живется хорошо.

В детстве мы собирались группками в сумерки в каком-нибудь укромном местечке — на чердаке, под скирдой соломы, в овраге, за оградой разрушенной церкви, а то и на кладбище — и по очереди рассказывали истории из пережитого, прочитанного или во сне увиденного. Но обязательно что-то страшное, смешное, печальное, стыдное… Одним словом, для разгула ребячьей фантазии создавался неоглядный простор.