Прочитали Саша и Андрей сценарий и сразу дали согласие. Правда, с некоторыми пожеланиями. Андрей предложил сыграть Брайта на английском языке — владел он им прекрасно.
— Но ведь тогда понадобится звуковой или титрованный перевод. А это еще больше утяжелит восприятие картины. Пожалуйста, откажись от своего предложения, — умолял я артиста.
— Я так и думал, — ответил Андрей. — Но есть вопрос: кто будет ставить Брайту и компании рок-н-ролл?
Я понимал, что имел в виду Миронов. В фильме есть такой эпизод: вечеринка журналистов, там они острят по поводу своих вождей, танцуют. Танцуют рок-н-ролл. Андрея интересовало, кто будет ставить его.
Я ответил:
— Никто! Это будет импровизация во главе с артистом Мироновым.
Действительно, Андрей только наметил, что надо сделать в этой танцевальной сцене, а на роли журналисток я пригласил моих учениц из ВГИКа — был уверен, что станцуют они прекрасно. И не ошибся ни в выборе постановщика танца, ни в выборе артисток — импровизация получилась замечательная…
— Пробы будут? — спросил Андрей, удовлетворенный моим ответом.
— Обязательно! И не только потому, что их должны смотреть на худсовете «Мосфильма», на коллегии Госкино, в ЦК, но и потому, что надо искать грим. В Хельсинки герои должны быть старше на тридцать лет.
— Не дай Бог ряженые!
Андрей имел в виду необходимый «возрастной» грим героев. Ведь им в Хельсинки было уже по 60 лет, значит, должны быть морщины, брюшко, седые головы. Каким бы грим ни был, мы будем иметь размалеванных персонажей. То есть была опасность получить не живых людей, а искусственные образы в исполнении загримированных актеров, что не могло убедить зрителей.
— Не дай Бог! — в тон Андрею ответил я.
По всему было видно, что Миронов ролью загорелся: он уже ходил, двигался и жестикулировал по-брайтовски.
С Сашей Михайловым оказалось сложнее. Он понимал, что его роль выписана суховато и несколько прямолинейно и что играть нечего. Так он и сказал.
Понятие «играть» у меня раньше ассоциировалось с понятием «изображать». Эту болезнь я знаю — сам ею переболел. Недугом этим-чаще всего заражены актеры, долго работавшие на периферии, где в сезон приходится выпускать по 8—10 спектаклей. Тут не до вживания в роль, тут постараться хотя бы изобразить ее поинтереснее. И актеры придумывают «украшения» образу: хромают, картавят, почесывают затылок… Про таких исполнителей говорят: «Актер Актерыч», «Игрунчик»…
На эту тему мы довольно долго рассуждали с Михайловым. Слушал он меня внимательно, сосредоточенно, задумывался. В чем-то со мной соглашался, но чаще — нет.
Я сказал:
— Вот сейчас смотрю на тебя и глаз не могу оторвать — так ты хорош. Потому что внутри тебя идет напряженная работа. Ты борешься со мной и с самим собой. Ты даже сидишь активно. Улавливаешь — сидишь активно?!
Саша усмехнулся.
— Все режиссеры так говорят: «роль прекрасная», «роль изумительная»!
— А я тебе сразу сказал: «Роль трудная!..»
— Да уж… — тяжело вздохнул он.
— Знаешь, я много раз замечал: выступает по телевидению политик или журналист, так складно говорит, словами как из пулемета строчит. А меня это не затрагивает. Не задевает меня, потому что краснобай. Выступает другой. Тоже вроде «говорящая голова», а я словно магнитом притягиваюсь к экрану: это он меня втянул в работу. Чем? Хотя бы тем, что в отличие от первого этот — умный. Он не докладывает мне текст, а вместе со мной размышляет о предмете. И я весь в его власти. Мне кажется, что где-то в этом круге надо искать для Воронова его черты…
Мы понимали оба: трудности предстоят невероятные… Ну и пусть! Тем интереснее!
Только вышел я из машины во дворе «Мосфильма», как услышал громкое:
— Классику — привет!
Оглянулся — ко мне шел Сергей Федорович Бондарчук. Что он классик — это ему и самому было известно, а вот меня поддел с издевочкой.
— Евгэн Сэмэновыч! — приветствовал меня классик по-украински, подчеркивая наше с ним происхождение. — Кто в «Победе» будет играть Сталина? — спросил он, приветливо улыбаясь.
— Ой, Сергей Федорович, «нэ пытай, чого заплакани очи». Пока думаю…
— А чего тут думать. Бери хорошего артиста, могу посоветовать…
— Кого? — загорелся я.
— Бондарчука!
Я так и обомлел. У меня даже дух захватило. И было от чего. Артист — гигант, глыба! В его биографии — Соколов («Судьба человека»), Дымов («Попрыгунья»), Астров («Дядя Ваня»), Пьер Безухов («Война и мир»)…
Я ответил как-то с лету, не задумываясь:
— Почту за честь!..
Эта встреча выбила меня из того рабочего состояния, в которое, слава Богу, я мало-помалу начал входить. А тут не на шутку занервничал. Мое глубокое почитание, уважение, преклонение перед талантом Бондарчука смешалось со страхом.
Я боялся: как он, украинец, сможет сыграть грузина? Каким он будет в образе Сталина? Портретного сходства (особенно в стыках с кинохроникой) добиться будет архисложно. И особенно глаза… У Сталина они небольшие, зеленоватые, хитроватые, а у Бондарчука — огромные, черные. Это не загримировать…
Несомненно, смущало меня прежде всего и то, что Бондарчук и как режиссер — глыба. Потому могут не совпасть наши видения фильма, роли. Меня пугало, что он может прийти со своим представлением образа, которое будет не совпадать с моим. Тогда конфликт неизбежен. Компромиссы я допускаю, но не до такой степени, чтобы разрушать мою концепцию: тут я тоже не слабак… Так что предложение Бондарчука — для меня большая честь. Но и большие проблемы.
Существовало еще одно обстоятельство. К тому времени Сергей Федорович был плотно окутан завесой зависти. Некоторые деятели кино его патологически ненавидели (что потом и выложили на Пятом, «революционном» съезде кинематографистов). Да, Бондарчук, поставив цель, шел к ней как танк. Он был беспощаден к бездельникам, ленивцам, к пьяницам, чиновникам, имитировавшим деятельность. Не секрет, что его побаивались и в Госкино, и в ЦК КПСС. Крутой был мужик. Но личность! Глыбища!
Все же надо было делать фотопробу. Сделали. По-моему, не получилось…
Сергей Федорович перебрал десяток фотографий, помолчал. Никаких эмоций… Только произнес: «Ага… Ага…»
Показал я пробы Сизову — тоже никаких эмоций. Он всего лишь спросил:
— Сам-то Сергей видел?
— Видел.
— Какая реакция?
— Сказал: «Ага, ага…»
— Филипп звонил. Просил привезти пробы ему. Покажи обязательно, дело нешуточное.
Показал фотографии председателю Госкино Ф.Т.Ермашу. Он несколько раз перебрал их. Вижу, щеки его все больше стали покрываться румянцем — он заволновался. Понять министра было можно: Бондарчук — маститый, с ним не поговоришь так, как с менее известным актером. Если отказать, то как это сделать? Все-таки Бондарчук. Ермаш видел, что на фотографиях не тот Сталин, который был нужен в фильме. Да, все есть — усы, грим, но это не Сталин: глаза могут выдать…
— Кинопробу будешь делать? — спросил Филипп Тимофеевич.
— Буду. Оператор со светом поработает, поколдует… А вдруг получится?..
— Ладно… А это я кое-кому покажу. — И положил пачку фотографий в карман пиджака.
Кинопробу Сергей Федорович попросил сделать без партнеров и без моих замечаний на площадке. Я понял — ранимое самолюбие. Эта зараза сидит в каждом из нас. Вообще-то со стороны Бондарчук производил впечатление человека из брони, без нервов. Я бы с этим согласился, если бы не был свидетелем совершенно изумившего меня состояния актера.
Как-то в Кремлевском Дворце съездов был торжественный концерт (сейчас уже не помню, по случаю какой даты). В первом ряду сидели члены Политбюро, ЦК во главе с новым генеральным секретарем М.С.Горбачевым. Действо транслировалось в прямом эфире по телевидению.
По замыслу режиссера концерта, мы, Бондарчук, Кадочников и я, должны были читать на авансцене, перед закрытым занавесом, за которым находился хор. Каждый из нас читал какой-то отрывок: Бондарчук из «Судьбы человека», а вот что читали мы с Кадочниковым, — подзабылось. Да и не в этом суть. Как обычно тогда делалось? Раздался звонок: «Послезавтра вы участвуете в концерте во Дворце съездов». Никто даже в таких случаях не спрашивал, готов ты к этому или ты занят. Нет, «есть решение», и ты должен отбросить все дела и готовиться к ответственному выступлению.
