— Подали мы бронированный состав в лесок, поближе к Кунцевской даче Сталина. Я стою возле его вагона. Жду. Подкатили машины. Вышел он…

— Как вы себя чувствовали?

— Как все тогда, а может, хуже… Одна нога у меня тряслась… Я доложил: «Поезд особого назначения к отправлению готов, товарищ Сталин!» А он спокойно так, улыбаясь и щурясь от солйца, сказал: «Товарищ Ковалев, еще вчера вы были наркомом, а сегодня вы начальник поезда. Вас что же — повысили или понизили?» Я промолчал. Он: «Я полагаю, что повысили. Мы только пассажиры, а вы — начальник».

Генерал усмехнулся и умолк. А мне пришла в голову шальная мысль — пригласить сюда Чхиквадзе в гриме и костюме: интересно, как они встретятся? Как среагирует Ковалев?

Актер пришел. Генерал, вздрогнув, встал. Каких-то пять-шесть секунд стоял не мигая… Потом сел… У него вырвалось: «Да-а!»

Я, чтобы разрядить напряженную ситуацию, сказал:

— Вот теперь я верю. На Тегеранской конференции в сорок третьем году Черчилль предложил Рузвельту при входе Сталина в зал не вставать (Сталин всегда опаздывал на минуту-две). Однако при появлении Его Черчилль первым поднял из кресла свое грузное тело…

Работалось с Рамазом Григорьевичем легко и просто. И артист от Бога, гениальный, и человек красоты необыкновенной.

Еще один для меня крепкий орешек — Уинстон Леонард Спенсер Черчилль. Я не мог найти актера на его роль — никого, кто был бы похож. Как и на роль президента Трумэна. И вот мы обратились через прессу к читателям, зрителям с просьбой: если кто-то знает актеров, которые могут подойти для исполнения ролей этих исторических личностей, присылайте фотографии. Боже, сколько же нам их прислали!.. И больше всего — для роли английского премьер-министра. Это свидетельствовало, что он — личность известная. Значит, мы не имели права на ошибку.

На многочисленных репетициях и пробах были актеры очень похожие на прототип, но… Черчилль — оратор, военный, журналист, литератор, художник. Черчилль — надменный, коварный, завистливый, тщеславный. Он презирал толпу и женщин. И при всем при том до мозга костей аристократ!..

Пригласили мы Георгия Павловича Менглета. Судя по театральным его работам, он был для меня скорее явной противоположностью Черчиллю: весельчак, щеголь, легко порхающий любовник… К тому же еще и артист Театра Сатиры! А какая же сатира без преувеличения, буффонады, гротеска?..

Словом, все эти качества актера были мимо кино, мимо Черчилля.

Андрюша Миронов (он тоже из Театра Сатиры) как-то сказал мне:

— Не накручивайте себя! Вы Менглета в жизни видели?

— Нет.

— Повстречайтесь… Умоляю!.. Вы увидите совсем другого человека!

Одно то, как горячо Миронов рекомендовал своего коллегу, с каким уважением отзывался он о старшем товарище, сыграло свою роль. — я уже не мог не повстречаться с Менглетом.

Повстречался и… влюбился.

— Я ведь никогда не снимался в кино… — извиняющимся тоном сообщил мне Георгий Павлович. — Не знаю, смогу ли.

Разумеется, я понимал его сомнения: условия чисто производственные на сцене и съемочной площадке несравнимы — это как рай и ад. Удивительно: чем старше человек, чем опытнее актер, тем серьезнее и строже относится он к своему делу.

Сокрушаюсь иногда — откуда у некоторых молодых актеров появляется этакая фанаберия? Еле-еле издав, как цыпленок, свой первый писк — ходит уже петухом… Сколько погибло молодых и способных от самоуверенности и чванства…

Больше недели с раннего утра до позднего вечера Мы с Вадимом Труниным просматривали в затемненном зале хельсинкского радиотелецентра снятые киноматериалы о Совещании 1975 года. Такую массу несмонтированной, нецензурованной и никому еще не показанной, под грифом «секретно», пленки — я видел впервые. Было чему радоваться, поражаться, чем возмущаться.

Вот один пример: к Дворцу «Финляндия» подкатил кортеж. В белоснежной рубахе, с пиджаком на руке вышел Л.И.Брежнев. Окруженный свитой, он задержался в тенечке под карнизом здания. Закурил.

В это время появились машины румынской делегации. Чаушеску вышел, увидел Брежнева и застыл. Взгляды вождей встретились. В этой паузе читалось: кто подойдет поздороваться первым?

Чаушеску хоть и был коммунист, однако всегда демонстрировал свое особое отношение к СССР. Так и тут: он неловко топтался на месте, но, преодолев гордыню, подошел. Брежнев снисходительно похлопал его по щеке ладонью, что-то произнес. Что?

Мы разыскали свидетелей этой необычной сцены. Они «озвучили» изображение. Брежнев тогда сказал: «А ты разжирел, малый!»

Прелесть какая. Это то, что годится в подтекст. А на людях они будут демонстрировать дружбу, поцелуи… Как сыграть такое?..

По ассоциации с этим столь запомнившимся мне эпизодом из хроники я вставил нечто подобное в свой фильм «Любить по-русски-3». По сюжету я, губернатор Мухин, несколько раз просил убрать, засыпать большую лужу перед Домом культуры. Его директор ничего не сделал. И вот я, надев резиновые сапоги, вхожу в эту лужу и прошу подойти к себе директора (его играет Михаил Светин). А тот — в лакированных ботинках. И вот он останавливается перед лужей, не решается в нее войти: вроде бы и надо идти к губернатору, и в грязную воду лезть не с руки… Артист должен был сыграть, как он себя переламывает… Как Чаушеску в свое время при встрече с советским лидером.

Работа над режиссерским вариантом сценария шла на редкость легко. Фантазия буйствовала. Я испытывал радостное чувство нетерпения: скорее бы начать съемки, увлекать за собой множество людей, жаждущих работать. С нашей, советской стороны к режиссерскому сценарию претензий был минимум: чаще это были толковые и полезные пожелания.

Ждали отзыва с немецкой стороны.

Партнеры приехали к нам большой группой: директор киностудии «Дефа», главный редактор, редактор и представители ЦК СЕПГ. Привезли они огромный пакет претензий.

Мы предполагали, что будет некоторое несовпадение взглядов, предвидели желание немцев расширить в фильме роль демократической Германии, укрупнить их персонажи.

К нашему сожалению, пословица, бытующая в среде тех, кто создавал совместные картины, — «Кто платит за музыку, тот и танцует». — оправдывалась.

«Мы просим, — говорили немцы (а в интонациях читалось „требуем“), — отразить в фильме героическую работу трудящихся по восстановлению разрушенной страны, показать роль партийных лидеров Отто Гротеволя и Вильгельма Пика, ввести, наравне с Вороновым и Брайтом, образ немецкого журналиста…»

Желания немецкой стороны понятны и естественны: это был шанс заявить о трагедии нации… Но наш фильм был не про это!

Соглашаться с немецкими коллегами значило увеличить вдвое метраж картины, утяжелить, перегрузить ее информацией. Это значило бы, что надо дописывать то, что отсутствует в романе Чаковского. Корежить уже выстроенную драматургическую канву… Удлинять и без того спрессованное время производства… И еще — это значило финансовое удорожание…

Во мне разгоралось сопротивление. Я предчувствовал самое страшное — закрытие картины. Помрачнели Н.Т.Сизов и Ф.Т.Ермаш.

— Иди в ЦК, — посоветовал Филипп Тимофеевич.

— Надо идти вам! — настаивал я.

— Мне скажут — фильм должен быть! И только! А с тобой будут говорить по-другому… Мягче!

Секретарь ЦК КПСС М.В.Зимянин принял меня вежливо-сдержанно: видно, его уже кто-то «накрутил».

— Если принять требования немецкой стороны, мы неминуемо искорежим цельность произведения и не успеем к сроку, — защищал я свою позицию.

— Фильм должен выйти на экраны в начале восемьдесят пятого года! И ни днем позже! — сказал Михаил Васильевич и, стукнув карандашом по столу, словно поставил точку.

Ответ меня не устраивал — я молчал. Секретаря не устраивало мое молчаливое сидение.

— Что вы предлагаете, Евгений Семенович? — смягчив интонацию, спросил Зимянин.

— Решить назреваемый конфликт на вашем уровне. С секретариатом ЦК СЕПГ…