Мнение о том, что Ярославское княжество было присоединено к княжеству Московскому в 1463 г., основывается на летописных известиях этого года, которые и следует поэтому подвергнуть анализу. При ближайшем рассмотрении того, что говорится в разных летописях под 1463 г. о Ярославле, можно прийти скорее к противоположному выводу. Ярославские князья сделали в 1463 г. попытку несколько поднять политический престиж Ярославского княжества. Осуществлена эта попытка была при помощи архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Христофора в своеобразной форме организации культа местных князей, якобы оказавшихся «чудотворцами». Под 1463 г. в разных летописных сводах содержится рассказ об открытии в Ярославле «мощей» князя Федора Ростиславича смоленского и ярославского и его сыновей Константина и Давыда. Их останки были торжественно перенесены в Спасский собор. Симеоновская и Никоновская летописи говорят об этом в протокольном стиле, заканчивая свое сообщение следующими словами: «и бяху от них многа чюдеса и различная исцелениа приходящим к ним с верою и до сего дне»[2411].
Подробный рассказ о перенесении «мощей» Федора Ростиславича в «церковь святого Спаса» содержится в летописях Софийской второй и Львовской. Здесь прежде всего подчеркивается активная роль в этом деле ярославского князя Александра Федоровича, который называется «старейшиной града». Затем под 1467 г. в тех же летописях рассказывается о своеобразной экспертизе «мощей», проведенной ростовским протопопом Константином по распоряжению ростовского архиепископа Трифона. Константин должен был «дозрети… чюдотворцев, како будет в теле ли лежат, како исцеления много сотворяют, не неприязньство ли действуют на прелщение человеком». Из летописного текста ясно, что миссия Константина в Ярославль была вызвана двумя обстоятельствами. Во-первых, появление в Ярославле новых «чудотворцев» подымало его церковный (а следовательно, и политический) престиж по сравнению с Ростовом, а это было нежелательно ростовским церковным властям. Поэтому, прибыв в Ярославль, ростовский протопоп прежде всего потребовал от архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Христофора, чтобы тот воздал ему «честь» как «послу владычню». Во-вторых, ростовский архиепископ, конечно, претендовал на долю тех доходов, которую Спасо-Ярославский монастырь получит с населения, приходящего на поклонение новым «чудотворцам». Константин очень беспокоился, что монастырь «сим чудотворением много богатество приобрете». Своеобразная распря ростовского архиепископа и ярославского архимандрита по вопросу о политическом влиянии и экономическом преобладании закончилась, согласно летописной версии, в пользу последнего. Когда Константин захотел «обнажить» для осмотра тела князей, он якобы потерял способность говорить и двигаться и поправился только после того, как покаялся в своем грехе. Ростовский же архиепископ, узнав о случившемся в Ярославле, также заболел, вынужден был оставить Ростов и «повеле себе везти» в Спасо-Ярославский монастырь, где и прожил до самой смерти[2412].
Несомненно, что рассмотренный рассказ ставит своей задачей пропаганду роли Ярославля как церковного центра, а под религиозной оболочкой такая пропаганда была направлена к тому, чтобы возвысить Ярославское княжество политически.
Запоздалая для второй половины XV в. (когда шел процесс образования Русского централизованного государства) попытка (исходящая из среды сепаратистски настроенных кругов светских и духовных) выдвинуть на передовую арену политической жизни Ярославское княжество встретила ироническое к себе отношение на страницах Ермолинской летописи. Ирония заключается в том, что, по мысли составителя рассказа, имеющегося в указанном памятнике, культ новых «чудотворцев» привел не к тем последствиям, на которые рассчитывали его организаторы. Искусственное культивирование памяти старых ярославских князей не помогло подъему политического значения князей современных. Они скоро потеряли свои владения, перешедшие к московскому великому князю. Такая мысль выражена в крылатой фразе Ермолинской летописи: «сии бо чюдотворци явишися не на добро всем князем ярославским, — простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики противу их отчины подавал им волости и села…»[2413]
Приведенный текст интересен с двух точек зрения: 1) с точки зрения своего идейного содержания, отражающего настроения определенной социальной группы; 2) в плане значения его как источника для изучения процесса включения Ярославского княжества в состав Русского централизованного государства.
Что касается первого вопроса, то я уже указывал в главе третьей, что изучаемое место Ермолинской летописи выражает настроения московских горожан, заинтересованных в ликвидации удельной системы, уверенных в победе великокняжеской власти над сепаратистами различных феодальных центров и поэтому воспринимающих потуги последних отсрочить время своего падения как попытку с негодными средствами. Отсюда сатирический оттенок в изображении Ермолинской летописью появления в Ярославле князей-«чудотворцев».
Отвечая на второй поставленный вопрос, следует отметить, что Ермолинская летопись не дает права говорить о переходе владений ярославских князей в руки великого князя московского в 1463 г. Последняя дата фигурирует лишь в связи с рассказом об установлении в Ярославле культа князя Федора Ростиславича с детьми. А потерю ярославскими князьями их вотчин Ермолинская летопись относит явно к более позднему времени. Эта летопись указывает, что в присоединении Ярославского княжества к Московскому большую роль сыграл дьяк великого князя Алексей Полуектов. Но из летописного текста никак нельзя вывести заключения, что передача ярославскими князьями своих владений Ивану III произошла в 1463 г.: «а из старины печаловался о них [ярославских князьях] князю великому старому [т. е. Василию II] Алексей Полуектовичь, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ними была»[2414].
Если коснуться самой формы включения Ярославского княжества в состав формирующегося единого Русского государства, то на основании материала Ермолинской летописи можно заключить, что дело свелось не только к лишению местных князей их власти, но и к замене их земельных владений другими, пожалованными им великим князем. По-видимому, с этих пожалованных вотчин они должны были нести «службу» Ивану III. Их же собственные вотчины переходили к землевладельцам, переселявшимся сюда из московского центра. Подобная земельная перетасовка в Ярославском княжестве, приведшая к внедрению в его пределы московских вотчинников, должна была укрепить там политические позиции великокняжеской власти.
Проводником великокняжеской политики в Ярославской земле явился князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, выступающий в Ермолинской летописи под псевдонимом «Иоанн Агафонович Сущей». Продолжая свой рассказ в плане политической сатиры, Ермолинская летопись называет его «новый чудотворец» и «созиратаи Ярославьской земли». Этим еще раз подчеркивается комизм предпринятой в 1463 г. ярославскими светскими и духовными феодалами попытки создать культ местных «святых» князей-«чудотворцев» и тем самым сохранить политическую независимость Ярославского княжества. «Новый чудотворец», прибывший из Москвы, оказался сильнее местных князей аборигенов, как бы хочет сказать автор.
Самые чудеса «Иоанна Агафоновича Сущего» Ермолинская летопись передает следующим образом: «у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю; а кто будет сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал, а иных его чюдес множество не мощно исписати, ни исчести…». И далее, допуская несомненное вольнодумие в религиозных вопросах, автор рассматриваемого текста, только что наименовавший ярославского наместника «новым чудотворцем», подчеркивает, что он «во плоти» был настоящий дьявол[2415].
