Летописи подчеркивают остроту классовой борьбы и четко указывают на расстановку социальных сил во время восстания 1418 г.: с одной стороны, черные люди, с другой — бояре. «…Сташа чернь с одиноя стороны, а с другую боляре», — читаем в Софийской первой летописи. «…Смутися всь град страхом вельимь и ужасомь, въста страна на страну ратнымь подобьемь, и бысть мятежь великь в граде…» — говорит летопись Авраамки.
Народные массы в доспехах двинулись с веча с Торговой стороны на Козьмодемьянскую и Яневу улицы, разграбили там дом боярина Даниила Ивановича и «иных дворов мъного». Жители Козьмодемьянской улицы (очевидно, бояре), устрашенные действиями восставших черных людей, согласились выдать Степанка (из этого сообщения летописи ясно, что в его задержании был виноват не один Даниил Иванович). Бояре освободили Степанка и просили архиепископа привести его «к собранию людску» и передать народу. Архиепископ выполнил это поручение, отправив Степанка с одним попом и со своим боярином к восставшим.
Однако волнения не только не прекратились, но приняли более широкие масштабы, перекинувшись на улицы Чудинцеву, Люгощу, Прусскую. Там также было разгромлено много «домов бояръскых». Подвергся разгрому и Никольский монастырь, где находились «житнице боярьскыи». Восставшие рассматривали бояр как своих врагов-«супостатов».
На Прусской улице восставший народ встретил вооруженное сопротивление («пружене то начаша битися с ними, вооружившися стрел яти»). Это еще больше обострило классовый антагонизм («и от того часа нача злоба множитися»). Возвратившись на Торговую сторону, народные массы начали готовиться к ответному наступлению на них со стороны феодальной знати, против которой было поднято восстание. Это был третий этап социального движения, на котором оно вылилось в настоящую гражданскую войну, в вооруженное столкновение классовых врагов. На Торговой стороне пронесся слух, что надо ждать выступления против ее жителей населения Софийской стороны («яко Софеиская страна хощеть въоружатися и домы наша грабити…»). Люди, жившие на обеих сторонах Новгорода, стали обряжаться в доспехи и стекаться к Волховскому мосту («и начаша людие сърыскивати с обою страну, акы на рать…»), где произошло серьезное сражение. Летописи рассказывают о нем как о схватке жителей двух городских сторон. Но в действительности это была битва между плебейскими кругами города и боярством. Те же летописи квалифицируют данную битву как «возмущение великое», и «лютую брань», и «усобное губительство», и «особную рать». Многие участники вооруженной схватки на Волховском мосту стали уносить имущество в церкви, очевидно, не столько боясь пожара от разыгравшейся в это время грозы, сколько спасая свое добро от своих классовых противников.
Сражение на Волховском мосту принимало все более напряженный характер. Ряд его участников был убит («беша же мертвии аки на рати»). Тогда в дело вмешались церковные власти. В Софийском соборе был отслужен молебен, целью которого было произвести определенное идеологическое воздействие на народ, заставить его сложить оружие. Затем на Волховской мост двинулся крестный ход во главе с архиепископом. Это произвело впечатление на население. «Богобоязнивыи люди» (в которых можно видеть и представителей господствующего класса, и неустойчивую часть черных людей) стали просить архиепископа, чтобы он уговорил разойтись столкнувшихся на Волховском мосту социальных противников («иди, господине, да уставит господь твоим благословением усобную рать»). В то же время раздавались слова: «да буде злоба си на зачинающих рать». Такие речи принадлежали, очевидно, тем представителям обоих социальных лагерей, которые не хотели мириться. Тут же на мосту архиепископ вошел в контакт с посадником Федором Тимофеевичем и «с иными посадникы и с тысячкыми» и по договоренности с ними послал специально выделенных для этого духовных лиц на Ярославов двор к степенному посаднику Василью Есифовичу и тысяцкому Кузьме Терентьевичу. Очевидно, новгородские власти, светские и духовные, договорились относительно того, какую позицию занять по отношению к восставшим черным людям. Было, по-видимому, решено создать специальную комиссию из бояр, для разбора жалоб посадских людей. Так можно понимать слова посадника Василия Есиповича и тысяцкого Кузьмы Терентьевича, приведенные в Новгородских третьей и четвертой летописях: «да повелить святитель своей стране в хоромы ити, а мы своей братии, по твоему благословению, повестуем и повелеваем им отъити в жилища, и събравшимся по сем с нарочитыми мужи разсудити вещи сиа начало…» Значит, на Волховском мосту новгородские архиепископы, посадник и тысяцкие публично объявили народу, что их претензии будут рассмотрены. Восставшие поверили и разошлись[2181].
Какие же именно вопросы должны были сделаться предметом рассмотрения новгородских нарочитых мужей, стоявших у власти? Думаю, что речь шла в первую очередь об организации суда, ибо, как мы видели, этот вопрос больше всего волновал восставших. По-видимому, после восстания 1418 г. боярский совет занялся пересмотром вопроса о новгородских судебных порядках, но потребовалось второе антифеодальное движение для того, чтобы разработанные «нарочитыми мужами» судебные установления были претворены в жизнь.
В 1421 г. два городских конца — Неревский и Словенский — подняли восстание против посадника Андрея Ивановича, вызванное тем, что он отнял землю у некоего Климентия Артемьина. Явившись в доспехах, жители названных концов разграбили дворы посадника и других бояр и убили 20 посадничьих «людей»[2182].
Под следующим, 1422 г. в новгородских летописях имеется лаконичное сообщение: «а новгородци целоваша крест за един брат»[2183]. В другой своей работе я пытался доказать, что речь идет о принесенной новгородцами на вече присяге соблюдать составленную после восстаний 1418 и 1421 гг. одну из редакций Новгородской Судной грамоты. В этом памятнике были разработаны вопросы феодального судоустройства и судопроизводства, причем новгородское боярство, позаботившись о защите своих классовых позиций, вынуждено было в какой-то мере учесть и интересы черных людей[2184].
Одновременно с социальными волнениями в Новгороде обострилась и классовая борьба в Пскове. Ее проявлением были еретические движения. Из грамот, посланных в Псков митрополитом Фотием в 1416–1427 гг., и из некоторых других источников видно, что в 20-х годах XV в. в Пскове опять действовали стригольники. В 1427 г. псковичи сообщили Фотию через посадника Федора о наказании стригольников («тех стриголников обыскали и показнили»). Некоторые еретики спаслись от «казни» бегством («инии ти стриголници побегали»). Митрополит рекомендовал светским и церковным властям Псковской республики и в дальнейшем применять к еретикам суровые репрессивные меры, не подвергая их только смертной казни: «…и казньми (толико не смертными, но внешнеми казньми и заточенми) приводяще тех, да будут в познание и обращения к богу, и никако да будут тие попущени в вас яко плевелы посреди пшеница»[2185].
Характерно, что псковские еретики принимали участие в выступлениях гражданского населения против монастырей-феодалов. Так, в послании новгородского архиепископа Симеона в псковский Снетогррский монастырь 1417 г. говорится о чернцах, которые из «монастыря вышедше вон, да подъимають мирьскыя люди и мирьскыя судья на игумена и на старцев манастыря; и тыя мирьскыя судья и миряне да судят [монахов] мирьскым обычаем, яко же лепо есть миряном»[2186]. Здесь речь идет по существу об антифеодальных выступлениях с использованием судебных органов.
Я пытался доказать в другой своей работе, что ко времени около 1417 г. относится одна из редакций Псковской Судной грамоты, в которой в связи с обострившимися классовыми противоречиями был поставлен вопрос об укреплении суда[2187].
