Услышав звонок в дверь, Серебрянкин вышел. Первая мысль — не бандиты ли пожаловали за помощью? Такое случалось. Присмотрелся. Вроде бы нет, но все равно люди вооруженные.

— Рана рваная, — заключил он, осмотрев, — должно быть, осколком гранаты вас царапнуло.

— В лесу на мину напоролся, — не открывая действительных обстоятельств, в которых получил ранение, объяснил Буслаев.

— И температура, должно быть, от этого. Эк, как разнесло бедро. Как бы у вас, батенька, не начался сепсис.

— Это что-то серьезное? — поинтересовался Антон.

— В рану с осколками металла попали гноетворные микробы, и может начаться повсеместное заражение крови, — объяснил доктор.

— Что мне следует делать, чтобы предотвратить это?

— А ничего особенного. Лечь в мой стационар ненадолго и выполнять мои предписания. Только и всего. А иначе…

— У меня совсем нет времени, доктор.

— Тогда решайте сами. Вопрос стоит так: жить или умереть. Сейчас еще можно спасти вас, через час будет поздно.

— Вы убедили меня, придется выбрать жизнь.

— Так назовите свою фамилию. Я должен вас зарегистрировать. Таков порядок, установленный райздравом.

— А вы могли бы записать в книге другой диагноз, не связанный с ранением? — поинтересовался Антон.

Серебрянкин вопросительно посмотрел на клиента, на Лиханова. На стволы автоматов. Иван Лиханов предъявил ему милицейское удостоверение личности.

— Понимаю, — поправил пенсне главврач. — Поставлю фолликулярную ангину. Вас это устроит?

— Да. Пожалуйста.

— Фамилию можете не называть. Запишу вас как Иванова. А вот палату… — он задумался. — На мезонин согласны?

— Там много больных?

— Вы будете лежать один.

Возвратившись к себе в отделение милиции, Лиханов распространил среди осодмильцев версию, что Буслаева вызвали в областное Управление НКГБ и он ранним утром уехал в город. Это быстро разнеслось среди населения.

Дошла эта версия и до Краковского. Однако он не поверил в нее. И к тому было основание. Слух прошел и другой: что Лиханов ночью кого-то отвозил в лесную больницу. Проверка же через своего человека показала, что среди поступивших в нее на излечение Буслаев не значится. Тогда, решил искать его не по фамилии, а по приметам, благо, лично его знал.

Главврач делал одному из пациентов перевязку, когда за ним пришла больничная сестра и доложила, что его требуют вниз. Серебрянкин спустился и увидел трех вооруженных, заросших щетиной мужчин.

— Не ждали, доктор? — располагающе спросил один из них.

— Вы пришли лечиться?

— Да нет, в качестве проверяющих.

— У вас имеются полномочия от райздрава?

— Не прикидывайтесь, доктор. Вы прекрасно помните меня. Я лежал в вашей клинике при немцах. Теперь вот пришел проверить, что за контингент находится на излечении при Советской власти.

— Вспоминаю вас. Господин Краковский?

— Вашей памяти можно позавидовать, доктор.

— А сейчас что же, служите Советам?

— Конечно, нет. С Советами мне не по пути. У меня своя дорога. И давайте без расспросов. Ближе к делу.

— Зачем пожаловали к нам?

— Мне надо пройти по палатам, чтобы опознать одного типа.

— Пожалуйста, вот книга регистрации. Она подскажет вам номер палаты. Указан в ней и диагноз, и дата поступления.

— Все дело в том, что в вашем журнале, как мне известно, тот тип не значится. Подозреваю, что вы могли записать его под другой фамилией.

— А вы не боитесь, что подцепите инфекцию?

— Дайте халат! — резко бросил Краковский.

Серебрянкин с беспокойством подумал об Иванове.

— Халат от заразы не спасет, господин Краковский. Но если настаиваете, дайте расписку, что вы предупреждены мною и опасностью пренебрегаете.

— Игорь, возьми лекаря под свою опеку, пока я буду ходить по больнице! — приказал Краковский пришедшему с ним Кривоносому.

Он взял автомат на изготовку и направился в палаты. Заглянул в одну, другую, третью, прошелся между кроватями, всматриваясь в лица лежавших там больных. Даже в женской палате побывал.

Антону Буслаеву с каждым днем становилось вроде бы лучше. И он настраивался на то, что в ближайшие дни покинет лазарет. Вспоминались события последних дней. Загадкой для него оставалась женщина, которая бежала с Краковским в разгар сражения. Не перепрыгнула через него, а скорее, пролетела над ним на невидимых крыльях и скрылась в зарослях. Варька-Шалашовка? Но он знал ее лично. Это — угловатое создание с резкими мужскими движениями. Тогда кто же? Баронесса? Судя по рассказам Лиханова, она женственна…

Строил планы и в отношении того, как бы скорее покончить с бандитизмом в районе. Особенно важно, полагал он, изловить Краковского, как наиболее дерзкого и мстительного атамана.

Думал и о Лиде. Все чаще возникало желание быть с нею рядом. С нею и с тем, кто родился без него, — сынишкой, дочуркой.

Вспоминалось и детство. Вот она, окраинная улочка Донбасского города Луганска. Деревянный двухэтажный, слегка покосившийся дом, в котором жила семья Буслаевых. А это — вооруженные солдаты в темно-зеленых суконных френчах и касках-пиках кайзеровской армии, вторгшейся в Россию. Ночью они ворвались в квартиру, взломали двери, ведущие на чердак и в подвал. Шумно переговариваясь не по-русски, искали отца. Приставив пистолет к виску, требовали от мамы, чтобы выдала, где он скрывается. Она упорно молчала или говорила — «не знаю». Трехгодовалый Антон подбежал к немцу, ухватился за брючину и стал оттаскивать его, крича: «Не убивайте маму, она хорошая!» Выругавшись, немец пнул его ногой. Обозленные неудачей солдаты по команде старшего штыками пропороли перину, так что перья летели по комнате. Вывалили из сундука бабушкины вещи в поисках оружия и большевистских листовок, но все безрезультатно.

Отец — участник гражданской войны, сын же его — чекист периода Отечественной — подумал Буслаев. — А ведь и он, и я мечтали совсем о другом… Отец… Это он наставлял меня всегда быть искренним перед самим собой.

Помнит Антон и батьку Махно. И опять же это с отцом связано. Всей семьей они товарняком направлялись из Донбасса к дедушке в Любань, что под Петербургом. На какой-то из станций отец побежал за кипятком. Эшелон в это время неожиданно тронулся и пришлось догонять его. Хватаясь за поручни, чтобы подтянуться и запрыгнуть в вагон, он разбил коленку. Текла кровь. Мама обработала рану, как могла. И тут показались конники. Они лихо шли параллельным с поездом курсом. Впереди на коне восседал человек в папахе. Отец подвел Антона к открытой двери, сказал: «Видишь, сынок: это батька Махно скачет, а за ним — его пьяное войско следует». «А куда они едут?» — спросил Антон. «У них одна забота — грабить да убивать… — ответил отец. — Вот и мотаются по городам и селам».

Ну, а этот «боевой» эпизод совсем ко дню сегодняшнему.

В год смерти дедушки Антон пошел учиться в поселковую любаньскую школу и даже был принят в октябрята. Ему выдали юнгштурмовку и звездочку. На время летних каникул родители отправили его в пионерлагерь. Для малолетки там было все в диковинку. На лесной поляне была установлена большая брезентовая палатка, в которой размещался штаб лагеря и санпункт. Вокруг нее — десятки шалашей, каждый на 2–3 человека. И пионеры, и октябрята сооружали их сами — из хвойных и лиственных ветвей. Спали на еловых лапах. Перед каждым шалашом — небольшой костерок, на котором варили в армейских котелках пшенную кашу, пекли картошку в золе. Зарабатывали продукты питания тоже сами — на сенокосе, на прополке, на уборке урожая в крестьянских садах и огородах, расположенных на противоположном берегу реки. Сами стирали свое белье. А еще в лагере устраивались многокилометровые походы с военными играми, вечерние костры с песнями на всю округу. Он и сейчас помнит слова одной из них — «Ах, картошка-тошка-тошка — пионеров идеал».

По ночам на лагерь иногда совершали набеги деревенские парни — сынки из кулацких семей. И тогда горнист и барабанщик играли тревогу. На эти случаи вожатые были вооружены берданками и наганами. Стреляли, конечно, в воздух, но на нападавших это действовало отрезвляюще. Под дружный свист пионеров и октябрят они удирали что есть мочи.