— Сегодня нам понадобятся твои молитвы, — сказал Кюрелен спокойно и улыбнулся.

От шамана исходили волны черной ненависти, и он презрительно скривил тонкие губы. Худое лицо его было выразительным, и в глазах сверкали сила пустыни и дикие чувства степей, однако губы выдавали в нем хитрого и осторожного труса.

Он попытался не обращать внимания на Кюрелена, встал рядом с Оэлун и вновь поразился ее красоте. Он сразу прикрыл жадно загоревшиеся глаза, спрятал нервные руки в рукава серого шерстяного халата, склонил голову и начал тихо молиться. Кюрелен, сидя на сундуке, не сводил с него глаз, а хитрая улыбка на губах становилась все шире, заметив, что Оэлун смотрит на него, и подмигнул ей. Сестра попыталась сделать вид, что ее это возмутило, но невольно ответила ему ласковой улыбкой.

Шаман стал молиться вслух, обратив взор к отверстию, в которое серой змейкой тянулся наружу дым от жаровни.

— Духи Священного Синего Неба, помогите быстрее разрешиться ребенком этой женщине и прекратите ее страдания! Она жена нашего Хана, благородного Есугея, это ее первенец, который со временем станет управлять нами! Пусть ее глаза затуманятся благословенной темнотой освобождения, а ее чрево выпустит наружу дитя. Пусть она отдохнет!

Несмотря на доброжелательные речи шамана, голос его источал ненависть, ладони, спрятанные в рукавах, сами собой сжались от злости в кулаки. Причина его злости была в том, что он увидел, как Оэлун улыбалась брату.

Шаман склонился над Оэлун, положил ладони с сильно выступающими венами ей на голову, пальцами прикрыл глаза Оэлун. Руки его дрожали. Потом он медленно провел руками по груди женщины, остановился на животе и легко надавил на него. Оэлун снова забеспокоилась и задрожала от боли. Она неотрывно глядела на шамана. Кюрелен нахмурился и внимательно следил за его движениями.

Внезапно шаман, не распрямляясь, гневно покосился через плечо на калеку.

— В этой юрте не место человеку иной веры во время моих молитв, — заявил шаман. — Из-за него меня не слышат духи.

Шаман и Кюрелен начали мерить друг друга злобными взглядами, а Оэлун ждала, чем же закончится их «состязание».

Кюрелен поднялся, схватил шамана за руку и улыбнулся.

— Убирайся, — прошептал он.

Снова обмен гневными взглядами. У шамана перехватило дыхание, но он не двинулся с места, а ноздри раздулись еще свирепее.

Пошарив под халатом, Кюрелен вытащил короткий китайский кинжал с широким сверкающим лезвием, рукоять которого была украшена бирюзой. Он легко прижал кончик кинжала к своему пальцу, и на ноже сразу выступила капля крови. Калека не сводил взгляда с шамана, и на лице его при этом оставалось самое благодушное выражение.

Шаман выпрямился, посмотрел на Оэлун, а потом перевел взгляд на ее брата. Улыбка Кюрелена испугала шамана.

Ярость исказила сухие черты шамана, он прикусил губу, пытался сохранить спокойствие, но его выдавало сильное прерывистое дыхание.

— Если эта женщина умрет, я скажу Есугею, что так случилось из-за тебя и твоего богохульства и из-за того, что ты прогнал меня отсюда, — заявил он срывающимся голосом.

Улыбнувшись, Кюрелен медленно приставил кинжал к груди шамана. Тот старался не показать, что его испугало оружие, находящееся так близко от сердца, но в его глазах отразился ужас. Шаман попятился и, не отрывая взгляда от Кюрелена, направился к выходу, но споткнулся о край ковра и, падая на спину вперед из юрты, попытался удержаться на ногах, ухватившись за входной полог, но все равно свалился на пороге и даже лежа, не отрываясь, смотрел на Кюрелена. Служанки столпились вокруг, у них от изумления вылезли на лоб глаза. Шаман быстро поднялся и поспешно спустился с настила. Женщины расступились, дав шаману проход. Шагая прочь от юрты, шаман слышал за спиной хохот Кюрелена, которому эхом вторила Оэлун. Шаман не переставал посылать им обоим проклятия.

После ухода шамана у Оэлун опять начались схватки. Кюрелен взял ее за руку и заговорил серьезным тоном.

— За два года в Китае я многому там научился, слушал рассуждения их знахарей. Я могу тебе помочь родить ребенка.

Превозмогая охватившую ее боль, Оэлун внимательно взглянула на брата, а потом просто сказала:

— Я тебе верю.

Кюрелен склонился к сестре и поцеловал ее в лоб, затем позвал служанок. Те, что-то бормоча, недовольно вернулись в юрту. Кюрелен приказал, чтобы они дали госпоже большую чашу вина. Одна из служанок налила в серебряную китайскую чашу самого лучшего вина, которое очень любил Есугей. Оэлун послушно осушила чашу, не отводя от брата потемневших глаз, а тот приказал вновь наполнить чашу. Старуха Ясай начала протестовать, но Оэлун выпила и эту чашу… И еще одну и следующую.

Золотистый туман окутал страдающую Оэлун, которой казалось, что она видит свои страдания со стороны, будто страдает не она, а кто-то другой. Стены юрты расширились, она заполнилась людьми с раскрашенными лицами и в ярких одеждах. Кругом были улыбки, смех и звучала сладостная музыка. Оэлун расслабилась, смеялась и болтала всякую ерунду. Она говорила ласковые слова брату, насмехалась над раскрашенными китайскими фигурками, которым ее опьянение придало возможность вести бурную и интересную жизнь. Служанки, сидевшие на корточках у ее ложа, тихо перешептывались и гневно глядели на Кюрелена, они слышали и смех Оэлун, видели ее блестящие глаза и порозовевшие губы.

Подняв горящий светильник из Багдада, Кюрелен присел рядом с сестрой и, направив его свет себе на лицо, начал говорить тихо и монотонно:

— Смотри мне в глаза, Оэлун. Не отводи от меня взгляда. Теперь ты не чувствуешь боли, ты счастлива и тебе хорошо. Ты меня слышишь?

Сестра смотрела в его освещенные светильником глаза, мысли ее путались, она не различала черты его лица, но глаза брата, казалось, светились собственным пламенем. Взгляд его заставлял Оэлун повиноваться, обладая какой-то колдовской властью. Откуда-то издалека она слышала резкие удары барабана и не понимала, что так стучало ее собственное сердце. В жаровню добавили еще кизяков, и свет в юрте стал поярче. Пламя взмывало вверх, потом опадало, опять взмывало и… опадало, и по всей юрте прыгали кровавые всполохи. Служанки застыли от ужаса и боялись пошевелиться. Они, не отрываясь, глядели на темного калеку, сидящего на ложе их госпожи и держащего в руках светильник. Ветер стих, будто его заколдовали.

Оэлун заговорила ровным, ясным и тихим голосом, не отводя взгляда от глаз брата:

— Кюрелен, я тебя слушаю!

Он продолжил говорить негромко и монотонно:

— Ты сейчас заснешь и не проснешься, пока я тебя не разбужу. Тебе будет сниться наш дом и отец. Ты будешь ездить верхом вместе со мной по занесенной снегом степи на наших небольших лошадках. Мы увидим, как в черном небе станет разгораться заря, а когда ты проснешься, то почувствуешь себя отдохнувшей. Ты не будешь ощущать боль. Тебе принесет радость рожденный тобой сын.

Оэлун казалось, что душа покидает ее тело, подобно облаку, и несется к брату с любовью, чтобы он поглотил ее. Казалось, что на его лице сияют два солнца среди бесконечной и хаотичной тьмы.

Руки Оэлун беспомощно упали на покрывало. Одна рука свесилась с ложа и длинные пальцы касались ковра. В полумраке блестели ее черные волосы, и беззвучно раскрылись порозовевшие губы.

Кюрелен продолжал что-то бормотать и отставил в сторону светильник, склонился к сестре, обхватил ее лицо ладонями и внимательно вглядывался в полузакрытые глаза.

— Спи, Оэлун, — шептал он. — Спи, дорогая.

Оэлун спокойно дышала, как в глубоком сне. Кюрелен продолжал за ней наблюдать, не обращая внимания на служанок. Для него они были чем-то вроде нарисованных на стенах ярких фигурок. Служанки сидели, наблюдая за непонятной и страшной сценой, не двигаясь и почти не дыша, точно были скованы.

Кюрелен запустил темную худую руку в тело сестры, смог освободить головку младенца, но его тельце все еще оставалось в материнском чреве. Служанок охватила новая волна ужаса. Кюрелен осторожно пытался вытащить младенца, и тут из тела Оэлун хлынула потоком кровь и мутная жидкость. Кюрелен, не обращая на это внимания, продолжал медленно и осторожно освобождать тельце малыша. Когда оно еще наполовину находилось в чреве матери, младенец начал громко вопить и размахивать крепкими ручками… Оэлун продолжала спать, и ей, видимо, снились хорошие сны, потому что она улыбалась. В полумраке юрты сверкали ее белые зубы. Женщины придвинулись вперед, часто моргали, пытаясь получше разглядеть происходящее.