— Прости меня за то, что я родила убийцу! — кричала она.

Караитка, простое, глупое создание, обладала тем качеством, которое не всегда присуще умникам, несчастная мать подняла Оэлун, обняла ее, а потом сказала:

— Тебе сейчас хуже, чем мне, и я утешу тебя!

Прежнюю вражду между ними смыли горькие слезы.

У бедной караитки остался ее мертвый сын, а Оэлун поняла, что лишилась Темуджина. Ей было ясно, что теперь она не сможет любить сына, как прежде, безрассудно. Она ему перестала доверять. Между ними отныне всегда будет стоять убийство, подобно кровавой тени. Она вспомнила о своей невестке и почувствовала, что та приложила к этому убийству руку. Как же Оэлун ненавидела эту молодую красавицу!

Оэлун отправилась к Темуджину. Тот сидел в юрте вместе с Касаром. От ужаса и горя она сразу постарела, и у нее был дикий вид, глаза горели ужасным гневом, волосы растрепались, грудь бурно вздымалась от неровного дыхания. Взглянув на двух юношей с презрением и возмущением, она заговорила с сыном, смотревшим на нее непроницаемым темным взглядом, холодным, как лед.

— Ты — трус и чудовище! — кричала мать. — Человек, поднявший руку на брата, да будет проклят в веках! Берегись! Бойся своей тени. Она может встать и поглотить тебя! Подумай о своем сердце, ни одно другое сердце тебе теперь не поверит. Не выпускай из рук плетку — никто больше не встанет на твою защиту. Заостри свой меч. Ни один меч не будет тебя защищать! Прикажи шаману, чтобы он оставался у входа в твою юрту, потому что злые духи придут за тобой.

Темуджин молча выслушал мать, но когда она закончила свои обвинения, легкая усмешка тронула его губы. Почему-то эта усмешка подействовала на мать, как красная тряпка на быка, но в то же время до ужаса испугала.

Наконец Темуджин обратился к ней, сказав тихо:

— Мать, отправляйся в свою юрту и успокойся. Ты слишком много болтаешь. Я сделал только то, что должен был сделать. Во мне не было зла против Бектора. Ты — всего лишь женщина и ничего не понимаешь. Отправляйся прочь!

Оэлун казалась парализованной от ужаса, она, шатаясь, пошла в свою юрту. Глаза ее ничего не видели, а губы были холодны, как у покойника. Позже мать убитого Бектора, придя к ней, долго не могла успокоить бившуюся в рыданиях противницу.

Темуджин остался с Касаром, он был бледен, но настроен решительно. Он ждал. И ожидания его не обманули — друзья один за другим пришли к нему. В том, что так случится, Темуджин не сомневался. Пришел Субодай. Он был удивительно спокоен, долго молча смотрел на Темуджина, а потом преклонил перед ним колени, поднял его руку и положил ее себе на голову, сказав при этом:

— Я буду рядом с тобой до самого конца и стану охранять тебя от врагов. Я стану твоим мечом. Я превращусь в юрту, чтобы защитить тебя от ветра. До самого конца я буду на твоей стороне!

Темуджин был страшно растроган, потому что он понимал, что выстраданная верность более всего ценится на белом свете!

Потом к Темуджину подошел Шепе Нойон. Он был бледен, но все равно улыбался. Когда Шепе заговорил, стало ясно, что он готовился к разговору, но, оказавшись перед лицом человека, чьи руки обагрила кровь брата, не сразу собрался и только продолжал улыбаться фальшивой, словно приклеенной к губам улыбкой. Потом лицо человека, обожавшего шутки и приключения, стало суровым и решительным. Шепе встал на колени перед Темуджином.

— Ты — мой хан! — не сводя с него взгляда, сказал он, и его верхняя губа поднялась, будто ему было трудно выговорить эти слова.

«Он останется мне верным, потому что понимает, что я не остановлюсь ни перед чем», — подумал Темуджин.

Затем настала очередь Бельгютея. Темуджин протянул к нему руки и сказал:

— Брат мой! Сядь рядом со мной!

Бельгютей сидел совершенно спокойно, и никто не смог бы прочитать его мысли. У него покраснели веки. Он сел слева от Темуджина, как и Шепе Нойон, приняв его защиту и благоволение. Если бы на месте Темуджина был бы кто-то другой, он до конца дней был бы смертельным врагом Бельгютея, но сейчас юноша понимал, что должен служить молодому хану.

Все продолжали чего-то ждать, и каждый понимал, чего он ждет. Ждали Джамуху, анду Темуджина. Время шло, а он не появлялся. Касар по простоте души начал злиться. С возмущением думал о том, как посмел анда Темуджина оскорбить его? Он огляделся, но увидел, что Темуджин абсолютно спокоен. Ни Касар, ни другие юноши не подозревали, как тревожно билось сердце Темуджина, он думал про себя: «Если Джамуха не придет до рассвета, я буду знать, что он нарушил правила нашей дружбы». Но от этих рассуждений он не разозлился, а огорчился. Печаль давила ему на сердце, как свинец. Он мысленно молил судьбу, чтобы Джамуха пришел. Пусть придет, даже если он во всем его обвинит. В тот момент Темуджину не было нужно прощение Джамухи — пусть он не поймет, лишь бы просто пришел.

Рассвет уже разжег бледный неровный огонь вдоль границ горизонта на востоке, когда наконец явился Джамуха. Он вошел настолько тихо, что никто его не услышал.

Темуджин, кажется, не увидел, а почувствовал присутствие друга.

Когда он взглянул на Джамуху, молча стоявшего перед ним, сердце его вздрогнуло. Юноша был белее мертвеца, видно, он сильно страдал. Он несколько раз пошевелил безмолвно губами, прежде чем смог заговорить. В сухих глазах Джамухи Темуджин увидел нечто такое, от чего ему стало стыдно.

— Джамуха, у меня не было вражды против Бектора, — сказал Темуджин.

Джамуха молча смотрел на него, а потом спросил тихим и слабым голосом:

— Это ты пытался отравить Бектора пару дней назад?

Темуджин изумленно уставился на него.

— Отравить Бектора? Ты что, сошел с ума, Джамуха?

Он замолчал, потому что Джамуха встал перед Темуджином на колени и, глядя на него глазами, полными слез, просто сказал:

— Ты — мой анда.

И он сел по правую руку Темуджина, который был сильно поражен поведением друга.

В юрте снова надолго воцарилось молчание. Теперь Темуджин ждал шамана.

Сначала он думал сам сходить к Кокчу, но потом решил, что этого не стоит делать, ведь если он отправится к шаману, тот станет победителем. Солнце появилось над горизонтом, когда Темуджин приказал Шепе Нойону:

— Сходи к шаману и прикажи ему немедленно прийти ко мне.

Шаман вошел в юрту, лицо его бороздили морщины, оно посерело, но внешне он был спокоен, выглядел величавым и уверенным в себе. Кокчу не ведал, что его ждет. Может, Темуджин что-то узнал о его происках? Захочет ли он слушать его доводы или проявит свой крутой нрав? Шаману грозила мучительная смерть, какую всегда приберегали для предателей, но он вошел в юрту с чувством достоинства, если и испытывал чувство страха, то старался его не показывать.

Кокчу смотрел только на Темуджина, торжественно восседавшего среди своих молодых соратников. Глаза молодого хана стали серыми и светились. Шаман приготовился к самому плохому. Он уже смог заметить, что, когда глаза Темуджина вдруг приобретали синий оттенок, значит, он замышлял какую-то хитрость, от ярости они светились, как изумруды, а помыслы о расправе делали их невинными и серыми.

Кокчу не преклонил колена, потому что подумал: «Если он собирается меня убить, я не стану перед ним унижаться!»

Склонив голову, шаман ждал.

Темуджин заговорил тихим голосом, а глаза посерели еще сильнее:

— Кокчу, мне известно, как ты любил Бектора, и тебя сильно огорчила его смерть.

У Кокчу задрожали ресницы, и он тихо ответил:

— Темуджин, ты — хан, бедному священнику не остается ничего, как только оправдывать все деяния.

Темуджин улыбнулся и попытался сыграть доброго «правителя», глаза засветились изумрудами.

— Ты любил Бектора, как сына, и поэтому я хочу объяснить тебе, почему я так с ним поступил. Ты мне нужен, чтобы ты поддерживал меня перед моим народом. До меня дошли слухи, что люди в ужасе от моего поступка.

Кокчу промолчал, испепеляя взглядом Темуджина. «Неужели он боится?» — думал шаман, веривший в силу своего взгляда, через мгновение он решил, что это не так.