— Ты видишь, Кокчу, твое колдовство не смогло меня убить!

Шаман, продолжая улыбаться, ничего не ответил Кюрелену, уселся на пол рядом с ложем. Старые враги молча уставились друг на друга. Наконец шаман важно заговорил:

— Я оказался удивительным врачевателем, и ты — тому яркое подтверждение. Пройдет, однако, еще много времени, прежде чем ты полностью излечишься. Отдыхай и ни о чем не думай, — сказав это, он, наклонившись к Кюрелену, спросил: — Ты испытываешь сильную боль?

— Боль — расплата за то, что к тебе вернулось сознание, — также важно ответил Кюрелен.

Оба переглянулись многозначительно.

— Как мой племянник? Оказывают ли ему духи свое расположение? — поинтересовался Кюрелен.

— Могу тебя в этом уверить, — серьезно подтвердил Кокчу и закатил глаза вверх.

Кюрелен поморщился.

— Ты, наверно, доволен? — Он осекся, поняв, что далее ему не следовало произносить ни слова.

Кокчу торжественно кивнул. Казалось, он колебался.

Кюрелен как ни пытался, но не заметил в нем враждебности, зато ощутил, что этого человека также мучает одиночество, как и его самого. На мгновение в нем проснулась жалость к шаману, которая немедленно сменилась ненавистью, но миг спустя он почему-то решил, что эта ненависть к самому себе, в чем тут же смог убедиться, услышав слова Кокчу:

— Мы с тобой, Кюрелен, понимаем друг друга. Мы — люди среди животных и можем смеяться вместе.

Кюрелен усмехнулся:

— Но ты отказал мне в удовольствии посмеяться над тобой!

Кокчу забавно поджал губы.

— Отчего же, ты можешь надо мной смеяться. Я только прошу не делать этого на людях, — Кокчу низко склонился к Кюрелену и прикоснулся к его груди: — Послушай, Кюрелен, ты жил в Китае, там много умных людей. А тут обитают лишь звери! Почему бы тебе не поискать более подходящие цели для своих насмешек? — Голос у него был полон горечи, а глаза сверкали презрением.

Кюрелен взглянул на него, хотел ответить, но внезапно потерял дар речи от смущения. Шаман поднялся и отряхнул свои меха, потом взглянул на Шассу, скорчившуюся у огня. Девушка посмотрела на шамана глазами испуганной собачонки.

Кокчу провел ладонью по ее длинным волосам и с добрыми интонациями в голосе сказал:

— Шасса, ты хорошо ухаживала за хозяином.

Шаман покинул юрту, не сказав Кюрелену больше ни слова. В юрте после его ухода воцарилась пустота, будто он унес с собой какой-то важный компонент воздуха. Кюрелен закрыл глаза. Он кипел от ярости и унижения. Когда к нему робко приблизилась Шасса, предлагая чашу кобыльего молока, он отшвырнул ее руку и резко покачал головой.

Видимо, Кюрелен заснул, потому что когда он проснулся, Шассы не было в юрте, а рядом с ложем молча сидела Оэлун. Она откинула на плечи капюшон, и ее великолепные черные волосы обрамляли красивое лицо. Серые глаза мягко светились. Оэлун протирала тряпочкой его лицо, и он ощущал нежный аромат благовоний, налитых в чашу с теплой водой. Когда сестра поняла, что он проснулся, она на миг коснулась его щеки своей округлой теплой щекой. У Кюрелена защемило сердце, а потом начало биться в бешеном ритме, причиняя ему боль.

— Оэлун! — тихо прошептал он и двумя руками прижал ее теплую ладошку к своей груди.

Сестра ощутила биение его сердца, улыбнулась и покачала головой:

— Тебе повезло, что я родила сына и смогла умолить моего мужа, чтобы тебя оставили в живых, — сказала Оэлун, на миг переведя взгляд на извивающийся меховой сверток, лежавший рядом с братом. — Он был уверен, что ты собирался лишить его жизни, и мне пришлось потрудиться, чтобы переубедить мужа. О, Кюрелен, тебе следует быть осторожнее!

— Что ты ему сказала, Оэлун?

Она засмеялась.

— Я ему объяснила, что это невозможно, что у тебя недостанет мужества, чтобы прикончить даже мышь!

Брат и сестра засмеялись вместе, казалось, в юрте стало теплее и уютнее, будто там воцарились радость и покой.

— Братец, еще раз повторяю, ты должен быть осторожнее, — сказала Оэлун серьезно. — В следующий раз я, может быть, не смогу его уговорить.

Она взяла в руки шевелящийся меховой сверток, из которого слышались громкие протестующие вопли. Оэлун развернула несколько слоев шерстяной материи, и Кюрелен взглянул на младенца. Только теперь он понял, как долго был болен! Мальчик грозно сверкал большими серыми глазами, круглую его голову покрывали ярко-рыжие волосы, а губы рдели, как плоды граната. Оэлун положила младенца рядом с Кюреленом, крепкий малыш и калека внимательно разглядывали друг друга. Кюрелен казался пораженным.

— Забери его, — усмехнулся он. — Глаза детей видят людей насквозь.

Оэлун взяла сына на руки, отошла от ложа брата и, сев на резную скамейку, стала кормить младенца, который, громко засопев, прильнул к полной груди. Огонь красноватым ореолом окружил мать с младенцем, они будто обрели иную жизнь и силу. Кюрелен почувствовал, что против своей воли он вовлечен в некое таинство, на него повеяло покоем и благодушием.

Закончив кормление, Оэлун, укутав Темуджина, рассказала брату о своей жизни. По ее словам, ей жилось теперь полегче. Есугей нечасто приставал к ней — он был сильно увлечен своей второй женой-караиткой, которая уже ждала ребенка, и шаман обещал Есугею второго сына. Оэлун, вопреки обычаям, не позволяла караитке появляться в своей юрте. Есугей, как понимал Кюрелен, побаивался Оэлун, так как она заметно отличалась от остальных женщин орды.

Оэлун замолчала, положила задремавшего ребенка рядом с братом, и они долго не сводили друг с друга взглядов. Внезапно снаружи громко залаяли собаки и поднялся жуткий шум. Кюрелен почувствовал, как ребенок вздрогнул от шума, а потом захныкал. Темуджин широко открыл серые глаза, в них светился страх.

— Он боится лая собак, — улыбнулась Оэлун. — Услышав лай, он начинает дрожать, даже если я держу его на руках.

Кюрелен ее не слышал. Он думал о том ужасном видении, которое, как ему казалось, на миг отразилось в невинных младенческих глазах, и оно никак не было связано с лаем собак.

Много раз, подчиняясь неизбежной смене времен года, Кюрелен путешествовал по горам, пустыням, степям и долинам, удирая от зимы к теплым ветрам и зеленым пастбищам, и каждый раз он вновь все открывал для себя. Его удивительным образом завораживали устрашающие просторы, необоримое одиночество и ощущение, что только небольшой отряд путников остался в живых во всеобщем хаосе порывов ветра, снега, холмов и первозданной природы. От вида этих картин у него перехватывало дыхание. Он даже перестал ощущать свою боль, будто страсть и борьба природных стихий освободили его от собственных мук. На некоторое время он освободился от грустных ощущений и переживаний, и его сознание стало частью Вселенной. Оно было не таким четким, и ему сделалось гораздо легче.

Окружающая дикая природа Кюрелена пугала. Временами он с трудом боролся с желанием присоединиться к хору невидимой волчьей стаи и громко вопить в унисон с ураганными ветрами, хрипло стонать, вторя шорохам погибших тополей, елей и сухой высокой травы. Когда на фоне серого горизонта появлялись странные силуэты скачущих верблюдов, он громко их погонял, чувствуя себя их непременной частью. Он ощущал ветер и укусы льдинок, проникающие сквозь свалявшийся мех, чувствовал напряжение сильных мышц, осознавая жестокость борьбы живых существ с силами природы.

Как только Кюрелен смог с трудом сползать с постели, он, закутавшись в войлочные халаты, накрывшись меховой накидкой, выбирался из юрты и, усевшись на настил рядом с Шассой, смотрел, как она, стоя на скрипучем настиле, управляет быками. Девушка задыхалась от порывистого ветра, несущего с собой острые песчинки и колючий снег. Юрты, скрепленные между собой, скрипели и дергались. Кюрелен подолгу молча просиживал у входа в юрту, он не шевелился, дышал с трудом, вглядываясь пристально в неспешно проплывающие мимо пейзажи.

Иногда ему в голову приходили мысли о том, как уютно и тепло горожанам за толстыми стенами, перед ярко горящим огнем. Как хорошо, когда все усилия твоей души сосредоточены на восхищенном любовании великолепно выписанным на кусочке желтого шелка листом или чудесным рисунком на стенках серебряной чаши, когда можно слушать благозвучные стихи, беседовать с друзьями, интересующимися старыми манускриптами или философией. Прекрасно, когда тебя восхищает фраза, лучше которой никто и ничего не может придумать, или звуки музыки, сладким эхом замирающие вдали. Чудесно верить в то, что искусство дороже жизни, что предназначение человека заключается в поисках совершенства. Теперь он мог сказать, что поиски совершенства ведут к смерти, искусство — лишь бледное отражение состояния души, а философы и ораторы — жрецы конца! Человек-актер — труп! Человек-индивидуал — потерянный человек! Если человек откажется от души, он сможет получить настоящую жизнь, станет понимать Вселенную и принимать активное участие в жизни и таким образом обретет настоящую радость.