Стада отправились к реке, и Кюрелен смог наконец продолжить путь среди юрт к самой большой из них, расположенной в центре, к юрте, где жила его сестра.
Желтая пыль все еще витала в воздухе, и сквозь нее едва виднелись очертания черных юрт. Казалось, что в тумане высоко в воздухе плавали огромные темные ульи. Пламя костров высоко взлетало, и в сумерках то появлялись, то исчезали дымные факелы. Голоса людей стали приглушенными и звучали из пустоты. Кюрелен шел по истолченной в пыль земле, все еще теплой после дневной жары, и ему казалось, что он ступает по мягкому бархату. Он посмотрел на быстро темнеющее небо, перевел взгляд в направлении желто-серой реки, которую огораживали заросли серо-зеленоватой растительности. Небо там горело ярким пламенем, но это пламя не освещало землю. Горизонт светился и пульсировал ярким кроваво-красным светом, острые невысокие черные холмы, подобно кривым острым зубам, делили его на неровные отрезки. Над пульсирующим кровавым светом, подобно бьющемуся огромному сердцу, пролегали ленты неяркого огня, полосы которого растекались вдоль горизонта. Их раздували порывы сильного ветра, и эти порывы пока не ощущались на земле. Над лентами огня можно было различить полосы зеленого и золотого цвета, красного и ослепительного синего оттенков, поднимающиеся к самому зениту, окрашенному в цвета гиацинта. Внизу расстилалась темная земля. Она лежала в хаосе, потерянная и пустынная с крохотными красными точками костров, тщетно пытавшимися отогнать тьму.
Кюрелен взглянул на восток. С неба неслись ураганы ветра, подобно невидимой и непобедимой орде, и наполняли воздух звуками сильных голосов. Темная ночь в пустыне Гоби от этого становилась еще загадочнее и страшнее. Теперь земля принадлежала ночи и ветру, а человек мог видеть только западную часть неба в его ужасающем великолепии и почувствовать свое вечное одиночество.
Кюрелен позабыл о сестре. Он вышел из лагеря и пошел в сгущающейся темноте к местечку, расположенному далеко за юртами. Внезапно стало очень холодно, и он задрожал, ощутив, как холод проник под плащ из козьих шкур. Глаза Кюрелена сверкали в темноте, отражая теряющийся свет западного неба. Кюрелен был один. Он жадно вдыхал холодный воздух пустыни. В небе появились яркие звезды. Их свет был холодным, мрачным и бесконечным. Обдуваемый ветром, окруженный тишиной, Кюрелен думал: «Здесь нет людей, страдающих от жадности. Никто не наблюдает за каждым твоим шагом, не отравляет вонючим дыханием ночь. Здесь только звезды, земля, ветер… и я один!»
Вдалеке кто-то заиграл на дудочке. И сразу бесконечная ночь в Гоби была пронизана хватающими за душу сладкими звуками, дикими и одинокими. Кюрелен почувствовал, как сжалось у него сердце, как застучало оно, причиняя невыносимую боль, рождая страстное желание достичь чего-то недостижимого. Однако эта боль и мучила душу, и наполняла ее радостью.
Слезы текли по впалым щекам, и Кюрелен чувствовал их соленый вкус на сухих губах. Здесь ему не нужно было прибегать к иронии и не было необходимости защищаться насмешками от страшной ноши жизни.
«Мне не следовало ездить в Китай, — подумал Кюрелен. — Мне не нужно было узнавать, на что способен человек, когда он стремится к знаниям и мастерству. Если человек пьет из дымящейся чаши знаний, у него потом не будет мира и покоя, а только одиночество и неясные желания, ненависть и грусть. Он будет среди людей, словно прокаженный, он станет всех ненавидеть, и сам будет ненавидим. Он будет ощущать жалость и бешенство, зная много, но тем не менее не зная ничего или очень мало. Человек начинает понимать, что он ничего не познал. Ему ясно, что он сам ничего не стоит, что он страдает от ощущения бесконечной неопределенности».
Голос дудки продолжал звучать. Он становился все громче и наконец, кажется, пронзил небеса. Звуки проникли в хаос вечности, но не принесли с собой света. Это пела, казалось, сама душа человека, чуждая всем, непознанная, потерянная, яркая и беззащитная, на которую набросились со всех сторон небесные ветра, ветра рая и ада, желавшие подчинить ее своему влиянию. Звуки затихли. Кюрелен нехотя отправился в юрту сестры, когда он поднялся на помост и нагнул голову, чтобы войти в юрту, то насмешливо улыбался, а в раскосых глазах плясали хитрые искорки.
Коническая юрта была изготовлена из толстого черного войлока, растянутого на крепких шестах. Через отверстие в крыше дым выходил наружу длинными серыми перьями. Под отверстием стояла ярко горящая жаровня, она была в юрте единственным источником света. Стены юрты были побелены, а искусный китайский друг Есугея украсил их изящно выписанными и ярко раскрашенными фигурками, в позах которых было что-то неприличное. Изящные черты лиц человечков, их яркая раскраска контрастировали с живыми монголами-варварами, которые казались еще сильнее, мощнее и могущественнее по сравнению с тонким китайским искусством. Деревянный пол юрты покрывали шелковые ковры, привезенные из Кабула и Бухары. Огонь от жаровни освещал ковры и мерцал на стенках трех сундуков из тика, украденных как-то из китайского каравана. Сундуки украшала великолепная резьба, изображавшая заросли бамбука, гроты, высокие выгнутые мостики, цапель и лягушек, буддистских монахов в одежде с длинными рукавами и в высоких шляпах, юных дев и яркие цветы. Казалось, что сундуки совсем не к месту в юрте варвара. Один из сундуков был открыт, и Кюрелен заметил лежавшие сверху яркие шелковые женские украшенные вышивкой наряды, вероятно, также украденные из караванов или купленные у хитрых арабских купцов. На большом сундуке стояли серебряные шкатулки, чаши, лежали кинжалы с покрытыми узорами рукоятями, на одной из стен, где не было рисунков китайского художника, висели три круглых кожаных щита, покрытые позолотой, рядом поблескивали лакированными поверхностями ярко расписанные бамбуковые и костяные колчаны, турецкие мечи, сверкающие в бою, подобно молнии, жадно ловили теперь свет, исходящий от жаровни. Тут же виднелись стрелы и короткие китайские сабли и два широких серебряных пояса, их покрывала кружевная серебряная сетка, это лишний раз подтверждало, что над их изготовлением трудились лучшие китайские мастера. Пояса украшали крупные куски бирюзы.
Оэлун лежала на широком ложе, застланном вышитыми китайскими шелками и мягкими пушистыми мехами. Рядом сидели на корточках женщины, покачивались из стороны в сторону, прикрыв глаза, бормотали молитвы, призывая на помощь духов. Женщины спрятали руки в широких длинных рукавах ситцевых халатов, спадавших широкими складками на бедра.
Когда в юрту вошел Кюрелен, женщины враждебно уставились на него, не встали перед ним в приветствии, хотя тот был сыном вождя и братом ханской жены. Оэлун приподняла голову, но ничего не сказала брату.
Женщина сильно страдала. В свете мятущегося огня жаровни можно было различить ее бледное измученное лицо, обрамленное длинными блестящими черными волосами. Оэлун сильно осунулась, а ее серые глаза припухли и выражали страдание и боль, губы посерели. Полная грудь выделялась под тонким чисто-белым шелком с вышитыми китайскими фигурками алого, зеленого и желтого цветов. Живот у Оэлун был огромный, и она крепко обхватила его руками. Длинные красивые ноги с округлыми коленями были от боли подтянуты к животу. Холодно и гордо она взглянула на брата. Они не разговаривали со дня, когда он ее предал. Временами Кюрелен видел ее издалека, пару раз она прошла мимо брата, но сделала вид, что не видит его.
Сейчас Кюрелен стоял рядом с постелью, улыбаясь, и его раскосые глаза сверкали. В глазах Оэлун показались слезы, она разозлилась и отвернулась от брата.
— Оэлун, ты посылала за мной? — тихо спросил брат, продолжая улыбаться.
Она не повернула голову, по щекам текли горькие слезы. Кюрелен в задумчивости прикусил губы (такая была у него привычка — прикусывать губы в трудные минуты жизни), взглянул на враждебно настроенных женщин, окружавших ложе роженицы, а они с презрением отвернулись от него. По лбу Оэлун катились горячие капли пота, чтобы не кричать, она прикусила нижнюю губу.
