«Я помню осенью дождливой…» Я помню осенью дождливой На узкой улице высокий дом, И комнату во двор с большим окном, И женский взгляд, спокойный и пытливый. И это все, и большего не надо. Так возникает мир из пустоты. От одного, еще чужого, взгляда Легко сердцам заговорить на ты. А через месяц будет день последний: Вокзал, вагон и быстрое прости; Останутся на рельсовом пути, Где поезд был, одни пустые бредни. И буду я по улицам кружить, Где так недавно мы бродили рядом. И это все. И большего не надо. Но только — с этим очень трудно жить. Берлин. 1923 «Два слова есть: любовь и расставанье…»
Два слова есть: любовь и расставанье, Они звучат как строгий перезвон. Лихая доля тем, кто обречен Их сочетать в одно повествованье. Но говорить: люблю! Но говорить: прощай! Не вправе, кто не выстрадает право, Кого не мчит по городу трамвай В небытие за первою заставой. Судьба завистлива, а жизнь горда, И темные вкруг нас роятся сипы: Грохочут молоты, скрежещут пилы И в глубь земли уходят поезда. На что нам труд, и подвиги, и слава? Приюта нет и некуда идти. Но говорить: люблю! Но говорить: прости! Не вправе, кто не выстрадает право. Берлин. 1923 IV «Какого Божьего суда…» Какого Божьего суда Мне ждать смиренно и уныло, Когда исчезли без следа И прошлый я, и то, что было? И разве Судный День страшней Всех дней моих, пустых и лживых, Бессмысленно несчастных дней И дней бессмысленно счастливых? Париж. 1925 Тело Оно рычит от голода и жажды, А сытое резвится или спит, Но твердо знает, что живет однажды И мертвого ничто не воскресит. Все было бы и просто и прекрасно, Но дьявол позавидовал ему И посулил за подвиг ежечасный Бессмертье, непонятное уму. Париж. 1925 «Живут у вас поденщиками звери…» Живут у вас поденщиками звери, В стеклянных клетках молнии горят, И боги с видом пьяных подмастерий О заработной плате говорят. Но будни надо облекать в отрепья И жить опасно яростной душой: Так разрушительно великолепье Лесных пожаров и любви большой. Париж. 1925 «Поминки справил я под Новый год…» Поминки справил я под Новый год Не радостно и не уныло. Таков закон: вовек не оживет, Что полнотой и смыслом жизни было. Ты не нужна для счастья моего, И пропастью меж нас легло молчанье. Но вот бывает, что слышней всего, — Всех кликов жизни, — вздох воспоминанья. Париж. 1925 «Завидна людям жизнь моя…» Завидна людям жизнь моя, Но за полсотню лет забвенных Ни разу не было, чтоб я Сказал: пребудь, о миг блаженный. Когда на солнце тает лед, Рыбак сурово чинит сети; А счастье — это синий свод Над лужей, где резвятся дети. Париж. 1926 «Всю жизнь трудиться, чтоб прожить…» Всю жизнь трудиться, чтоб прожить, Рожая, выть, как воют звери, И жалкой долей дорожить, И жадным заповедям верить. Легко и просто им гудеть Торжественной и властной ложью; И все же: Божьего в труде Лишь то, что он — проклятье Божье. Париж. 1926 «Мое окно на уровне земли…» Мое окно на уровне земли, Пустынный двор глядит в пустые стекла. Когда дожди осенние прошли, Казалось мне: душа насквозь промокла. Легко войти и в дом, и в жизнь мою, По лестницам взбираться много хуже. Но на земле и птицы не поют, А лишь клюют зерно и пьют из лужи. Париж. 1926 «Все марево: дела, мечты и знанье…» Все марево: дела, мечты и знанье, Одни не тают с былью вековой Любви мучительной очарованье И мастером запечатленный строй. Они пребудут над моей могилой, И горестный забудется рассказ: Любимая однажды изменила, Искусство изменяет каждый час. Париж. 1926 «Когда безжизненное тело…»
Когда безжизненное тело Обмыв, оплакав и отпев, Запеленали в саван белый И закопали, — Божий гнев Его архангельской трубою Воззвал из гулкой темноты: «За жизнь, что прожита тобою, Как предо мной ответишь ты?» И тело глухо отвечало: «Не знаю я, как жизнь прошла; Я радовалось и страд ало, И в этом я не вижу зла. Но так мгновенны все соблазны, Но так забвению, что мертво, И так все дни однообразны, Что я не помню ничего». В руке Петра ключи звенели, И жадный гул земли притих. «А, ты, душа живая в теле, Ответишь ли за вас двоих?» Душа от грозных слов взметнулась: «Ненужной телу я была. И с ним не споря, завернулась, Как в белый саван, в два крыла. А то, что до меня проникло, Во тьме тревожной и пустой, Я с давних пор считать привыкла Ненужной миру суетой». Презрительно их слушал третий И были очи, как мечи. «За вас обоих тот ответит, Кто жизни вас не научил». А Петр шептал: «Проснитесь, дети». И поднял райские ключи. Париж. 1925 |
