«На людной площади, в базарной толкотне…» На людной площади, в базарной толкотне, Под тусклым солнцем зимнего полудня, Увидел я Тебя таким, каким Ты в буднях Был некогда в чужой нам стороне. Одет как все, русоволос и бледен, Ты проходил, не узнанный никем, Ненужный никому; а между тем Во всех церквах звонили от обеден. Ты был один — и были в мире люди; Прошли века, хоть только миг протек; И огненный во мне зардел цветок Как непреложное свидетельство о чуде. Расплавленный струится он в крови, Печатью на сердце лежит заветной. А вера, вера — лишь туман рассветный, Лишь синий дым над пламенем любви. Париж. 1916 Моя душа
Давно меж нами нет согласья, И наша близость — звук пустой — Но стали мы не в одночасье Такой несхожею четой. Былые дни, как лист осенний, Шуршат и памятны двоим; Но зорче я, она — смятенней, И каждый о себе — молчим. Так повелось: не споря с нею, В том убедился я давно, Что все, чем я теперь болею, Ей непонятно и смешно. Но сказке самой простодушной, Где о любви идет рассказ, Она не может равнодушно Внимать, и плачет каждый раз. А я, любивший слишком много, Казню свой опыт старика За то, что в ней, седой и строгой, Такая юная тоска. Париж. 1926 «Безбрежный мир доступен оку…» Безбрежный мир доступен оку, Воспоминаньям иль мечтам. Но я — твою целую щеку, Но я — тянусь к твоим устам. Гудят часы, бурлят мгновенья, И нет отбоя от забот; И только в этот круг томленья Мой терпкий день не забредет. Я с ним расстался на пороге Того глухого забытья, Где соблазнительный и строгий Мне внятен шепот бытия, И тает мир, доступный оку, Воспоминаньям иль мечтам, Пока твою целую щеку, Пока тянусь к твоим устам. Париж. 1926 II «Торжественной увенчаны луной…» Торжественной увенчаны луной, Звучат ночные дифирамбы, И медленно скандирует прибой Трагические ямбы. Менады спят тяжелым, жарким сном На виноградниках Тавриды, Покрытые серебряным плащом Стыдливой Артемиды. На склонах гор повисли огоньки Каких-то хороводов древних, И словно неба звездного куски — Татарские деревни. Он жив, он жив, языческий пэан, Рожденный в рощах Элевзинских. К чужой земле припал великий Пан, И плещет Понт Эвксинский. Алушта. 1917 «Прижалась к берегу недальняя дорога…» Прижалась к берегу недальняя дорога, Встал на дыбы прибрежный ряд холмов, И к бледной синеве, спадающей полого, Уходит море медленно и строго, Как грузный зверь на свой звериный лов. Застыл в горах размах тяжелой пляски, Тысячелетен лад дробящейся волны, И только люди, как на сцене маски, То радостной, то горестной развязки Для быстрых игр искать принуждены. Вон там, где узкие меж двух морей ворота, Сражались воины полсотни городов, И не было в их мужестве расчета, Но лишь о чести и любви забота И мера будущих эпических стихов. И путь от родины продолжив в наши дали, Когда-то мимо этих берегов Проплыл корабль, чьи паруса сверкали Тем золотом, которого искали Пловцы суровые и чтившие богов. А в буйный век, изнеженный и грубый, Смиренных подвигов и дерзостных измен, Пока гремели крестоносцев трубы, Средь диких скал лобзал девичьи губы И в рабстве страсти царственный Комнен. И вот зыбуча, как пески морские, Под нами твердь, и даль я стерегу, Где Илион, Эллада, Византия, — Меж тем как за руном пустилась в путь Россия И дочь Андроника стоит на берегу. Алушта. 1917 В Кахетии Кострами снежными вершины Горят под небом голубым; На каменистом дне долины Лениво движутся арбы. Меж виноградников и пашен, Где осень жатву собрала, Церковных шестигранных башен Чуть серебрятся купола. И не колебля воздух сонный, Где спит, как в люльке, тишина, Настойчиво и заглушенно Тягучая звучит зурна. Стаканы мерно зазвенели, И стройным песням старины Внимает бледный Руставели — Из рамы темной, со стены. Цинандали. 1917 |
