«Христос воскрес. И солнце светит…» Христос воскрес. И солнце светит, как будто не было на свете суда, и казни, и креста, ни дней томительного плена, ни чаши, выпитой смиренно, ни мук, смыкающих уста. В сердцах ни радости, ни гнева. О сыне тайно плачет дева, таит невеста скорбь вдовы. Пред былью огненной и свежей дела и люди те же, те же, и смерть приявшие — мертвы. Три дня прошли — и гроб раскрылся. Кровавый ужас позабылся, тоска кровавая прошла. И равнодушно солнце светит, как будто не было на свете ни жертвы благостной, ни зла. Опять над сыном мать рыдает, опять невеста ожидает того, кто мертв и не воскрес. И навсегда смежая вежды, храним мы прежние надежды и ждем несбыточных чудес. Но Ты, кто распят был невинно, не внес ли ныне в свиток длинный еще один кровавый сказ, как все, бесцельный и прекрасный, как все, и властно и напрасно судьбой измышленный для нас? Три вечера
Май 1914 года Мягкий сумрак пал с небес, над землей встает туманом. Почернел зеленый лес, даль ушла к незримым странам. И страшась ночных врагов, к дому дом прижался робко, за рядами огоньков освещенная коробка. Дышит в окна теплый май, разгораются Стожары, и жужжит светляк-трамвай, вылетая на бульвары. Хищник злой — раскрыл мотор ослепительные очи, и выходит на дозор месяц — верный сторож ночи. Сон покроет, словно щит, тех, кто прошлым днем доволен. А для бдящих зазвучит звон нездешних колоколен. Август 1914 года Пыль, пустынно, пышет зной. Город замер — от жары ли? Раскаленной пеленой воды Сенские застыли. Дремлют чутко тут и там, словно ждут во сне чего-то, Триумфальные ворота, Opera и Notre-Dame. Только фура, грохоча, грузно катится куда-то, и блестит из-за плеча штык уснувшего солдата; да подъемля вихрем пыль и скользя по плитам серым, пролетит автомобиль с ординарцем-офицером. Близок вечер. Зной и тишь. День пройдет, как день вчерашний. Что ты видишь, ты, что бдишь там, на Эйфелевой башне? Прорезая синий блеск, кто в поднебесье несется? что за странный гулкий треск над Парижем раздается? Буйных отроков игра? отголосок дальней брани? Иль сегодня, как вчера, немец прибыл на биплане? Черной точкой промелькнет, беззащитных в прах уложит? и плюется пулемет, но попасть в него не может? И опять, как в прошлый час, город замерший недвижим, и прожекторы сейчас засверкают над Парижем. Март 1915 года Занавешенные окна, ставни, замкнутые плотно, ветер, дождь, ночная марь. Ни моторов, ни трамваев, только кое-где мерцает непогашенный фонарь. Мрачно, зябко, неуютно, протянулися, как сукна, продожденные торцы. Все мертво, как на кладбище, та же жуть враждебно рыщет сквозь лачуги и дворцы. Средь немых просторов сиро, ждешь и в бурю цеппелина, не боишься, но спешишь в дом знакомый, к людям, к свету, где насиженное место, где тепло, уют и тишь. Ах, не страшен враг свирепый, не беспомощно воздеты к небу робкие мольбы. Только б сгинул призрак черный, глухо каркающий ворон неразгаданной судьбы. Папоротниковый цвет В урочный час, под сенью полуночной цветет цветок и указует клад невидимый и недоступный людям. Не жди чудес, но знай: не будет чудом твоя удача, если в час урочный, искатель бдящий, станешь ты богат. В урочный час, как папоротник алый, цветет в душе таинственный цветок мгновенного и вещего прозренья. Не пропусти короткого цветенья, не спи, но бди, как в полночь на Купала, чтоб в час урочный срок твой не истек. Спящая царевна Если б ты могла заснуть, как царевна в сказке, чтобы мне когда-нибудь поцелуем разомкнуть сомкнутые глазки, был бы мне не тяжек труд в скорби многодневной, ибо все пути ведут лишь туда, куда зовут спящие царевны. Но волшебниц в мире нет, рыцарь безоружен. И живи хоть двести лет, для любовниц — не поэт, а любовник нужен. Сном волшебным не заснуть той, кто жаждет ласки. Что ж? Найдя кого-нибудь, все на свете позабудь, как царевна в сказке. Слышу, слышу дальний звон, дни опережая. Но простит, кто был прощен. Разве, милая, не сон эта страсть чужая? Встречи жду — не осужу скорбно или гневно. В очи бдящей погляжу, в сердце бдящей разбужу спящую царевну. |
