«Я знаю путь томительный…» Я знаю путь томительный, мучительный полон безвыходный и длительный, пленительный, как сон. Я знаю незабвенную, блаженную тоску, когда за волей пленною вселенную влеку, когда душа измаяна, распаяна как плоть, и в радости нечаянной Ты сходишь к ним, Господь. «Как хорошо, что с сердцем не согласно…» Как хорошо, что с сердцем не согласно, живое тело вечности не чтит, но жаждет вечно, жаждет ежечасно то робких Ев, то дерзостных Лилит. Прекрасно ровное и мощное теченье реки, струящейся меж тихих берегов, хранящей ласково немое отраженье небес лазурных, звезд иль облаков. Но мне милей нежданные преграды, где, закипая, пенится волна и с диким ревом мчатся водопады, свергаясь в бездну и не видя дна. И если сердце жаждет постоянства и горестно страшится перемен, — в любовном подвиге не может быть мещанства и рабства нет, где добровольный плен. Но скорби благостной и жертве благодатной я краткий миг блаженства предпочту: за хмель недлящийся, но многократный отдам единую и долгую мечту. Я мир люблю изменчивый и пестрый, где столько встреч и столько красоты, где каждой женщине с такою негой острой шептать о страсти я могу на «ты». Вера На празднике людном не место тому, кто навек нелюдим. И вот, не моя ли невеста венчается ныне с другим? Так было, увы! не однажды; не знаю, со всеми ли так! Чарует лишь издали каждый еще не погасший очаг. И хочется телу уюта, озябшему сердцу тепла. Но видно, мне нет здесь приюта, коль ты приютить не могла. Измерен неведомой мерой с твоим разошедшийся путь… Я помню: зовут тебя верой… Как имя мое — позабудь. Мой кинжал Благословен сжигающий сердца и мрак ночей пронзающий мгновенно огонь бестрепетный и щедрый до конца, и жадный, и самозабвенный. Его сияньем душу озари, его теплом согрей свое дыханье, и с ним живи и вместе с ним умри в последнем пламенном лобзанье. Но если ты постиг свою судьбу и жизнь познал как страстное томленье, на долгую, на тяжкую борьбу вооружи и силы и терпенье. Как сталь клинка, пылающим огнем спеши обжечь отточенную волю, чтоб отразить на лезвии своем и лик небесный, и земную долю, чтоб гибкий стих — двуострый твой кинжал — был тверд и чист, как лед, сковавший воды, чтоб он для всех — и для тебя — сверкал обетом мудрости и действенной свободы. Гостья
Ты опять со мной, усталая от неведомых затей, гостья странная, бывалая, всех нежнее, всех страшней. И опять на губы алые, и на белое лицо, и на плечи исхудалые я гляжу, гляжу еще. Загорится искра малая в сером пепле тусклых глаз. Промелькнет, как льдина талая, хмуро тающий рассказ. И расщепленное жало я вдруг увижу между губ… Вновь я твой, мечта усталая, ненасытный мой суккуб. Бессонница Мне мила бессонница: ночью я — один. Солнце не дотронется до прозрачных льдин. Только звезды малые блещут в холодке. Стынут запоздалые слезы на щеке. И во мгле затерянный, как бездомный пес, слышу бег размеренный сорока колес. Прикатили бойкие в пятьдесят часов. И лежал на койке я и мечтал без слов: будто я — твой суженый, ждешь ты день и ночь; паровоз нагруженный мчится во всю мочь. А на Пятой линии есть знакомый дом, где увижу синее платье за окном, где стоишь, высокая, грезишь наяву, смотришь, темноокая, за реку Неву. Помню тело гибкое, беспокойный дух, настроенья зыбкие и мечтанья вслух. Но влеченью следуя так же, как всегда, позабыл, что еду я вовсе не туда. И пленен чужбиною, и в толпе — ничей, я — один с единою лишь во мгле ночей. |
