«Скорблю, не жалуясь: Россия…» Скорблю, не жалуясь: Россия, не любишь ты своих детей, как будто все они чужие мечте раздумчивой твоей. Мы плоть от плоти, кость от кости, и в наших жилах кровь одна. Но мы не дети — только гости в твоих привольях и стенах. Чего ты ждешь? О чем тоскуешь? каким обетам внемлешь ты, когда рыдаешь и ликуешь средь темноты и пустоты? Судьбу какую ты провидишь? чьим озареньем ты светла? за что невинных ненавидишь? за что подлейших обняла? и что превыше всех законов воздвигла, жизни не щадя, равняя мудрых Соломонов и безрассудного вождя? Открой, открой нам, мать родная, как подойти к тебе, любя? чем, истины твоей не зная, мы все похожи на тебя? Из сборника «ТРИОЛЕТЫ» (Петроград, 1916)
Исаакий В землю врос пятой тяжелой златоглавый богатырь. Горы снежные и долы придавил пятой тяжелой. Но до Божьего престола, толпам верный поводырь, воздвигает крест тяжелый златоглавый богатырь. Наводнение Ветер с моря. Воет буря. Ощетинилась Нева. Очи пасмурные щуря, над водою воет буря. Лоб увенчанный нахмуря, Петр глядит на острова. Не с заката ль эта буря? не изменница ль Нева? Царский домик Царский домик — на Фонтанке, над Невою — царский дом. Знают дети, знают няньки царский домик на Фонтанке. На другой глядят мещанки и зовут его дворцом. Царский домик на Фонтанке не слыхал про царский дом. В деревне Речонка просто так себе, и лес как лес, и нива нивой. Течет покорная судьбе речонка просто так себе. И лепятся изба к избе, друг с дружкой схожие на диво. Взгрустнулось просто так себе пред ручейком, избой и нивой. В Малороссии Два вола в одной запряжке, вялый окрик: цоб-цобэ. И плетутся, ляжка к ляжке, два вола в одной запряжке. Роем носятся букашки, осы жалят… Чтоб тебе… Если б не был я в запряжке, как бы цокнул: цоб-цобэ. Медный всадник Взметнув коня на горной круче, он топчет медную змею… Плененный, гневный и могучий, дыбится конь на горной круче. Куда прыжок: в Неву иль в тучи? Но я ль безумца осмею, кто растоптал на горной круче земную мудрость, как змею? На родине А на родине моей и весна, да лучше вашей. Нет нигде таких ночей, как на родине моей. Там и сумерки светлей, и рассвет и полдень краше. А на родине моей и любовь — получше вашей. Бабье лето Скоро будет песнь допета: не пора ль закрыть окно? Как луна ущербна эта, скоро будет песнь допета. Но не плачу. Бабье лето, может быть, мне суждено. И пока не жизнь допета, рано мне закрыть окно. После смерти Когда не будет сердце биться, струиться — кровь, глаза — глядеть, и мысль упорная — трудиться, и грудь — дышать и сердце — биться, — ужели сумрачная жница меня замкнет в глухую клеть, где сердцу близкому не биться, очам любимой не глядеть? В кровати Я ищу в твоей кровати тела неостывший след. Теплоту твоих объятий я ищу в пустой кровати. В синем ты ушла халате совершать свой туалет. И лежит со мной в кровати твой нагой и жаркий след. Любовница Я не дама, я — служанка, ты не раб, <а мой жокей>. Герцогиня иль мещанка стала я твоей служанкой. В буднях жили мы изнанкой, и на людях ты — лакей. Но в постели я — служанка, <ты — горячий мой жокей>. Апашка Ты зовешь меня, апашка, на обычную любовь. Грудью мягкой, жирной ляжкой не прельстит меня апашка. Но сквозит в ее замашках пролитая дважды кровь. Я пойду с тобой, апашка, испытать твою любовь. |
