«Я был когда-то летами беден…» Я был когда-то летами беден, и ноша знанья была легка. Ходил я в церковь не для обеден, не укрывался от сквозняка. Но силы, силы, и годы, годы без счета тратил и не жалел. И пылко верил во все свободы, в свободу духа, в свободу тел. А ныне стало тяжелым бремя, и бремя знанья, и бремя лет. Но бережливо считаю время и мигам скорбно гляжу вослед. Хожу я в церковь, чтоб помолиться, свободу жертвой зову теперь. И лишь украдкой о синей птице еще мечтаю — замкнувши дверь. Природа
Недвижно озеро меж берегов немых. В воде — листва, лазурь небес и тучи. И все молчит. Лишь ветерок пахучий встряхнул траву и листья — и затих. Нет, то не сон, прообраз смерти темной, не дрема светлая, сестра живой мечты. И не восторг молитвенный, огромный, душой напрягшейся едва вмещаешь ты. Не сон, не греза, не молитва… Что же острей раздумья, слаще забытья, когда в тиши настойчивей и строже пытает нас загадка бытия? Мудрость На землю пала тревожная тьма. Светлые в небе зажглись терема. В каждом одно озарилось окно. Светит, не грея, но светит давно. Кто там, за каждым, и зиму и лето в бездне бездонной не спит до рассвета? В книгах бесстрастных читал я не раз чуждый душе, но правдивый рассказ. Я ли не знаю, что небо кругом, сверху и снизу, в пространстве пустом, мчит, не мечтая о мудром покое, глыб раскаленных сверканье немое? Истине верю, но в сказке не лгу. С вымыслом быль примирить не могу. В мире творимом всечасно творим, страстно живу то одной, то другим, жадно сближаю две бездны, две грани… Боже! не дай мне последних познаний. Кормчий Ночь темна. Пустынно море. Ветер крепнет. В небе муть. Ждет ли радость, ждет ли горе, всем сейчас один лишь путь. Сколько нас по всем каютам едущих на что-нибудь. Но над нами, без уюта, кормчий бдит и знает путь. Исполняя долг ревниво, он ведет, насупив бровь, все, чем в мире сердце живо, труд, и подвиг, и любовь. Не вникая в наши нужды, но уверенный в себе, на сегодня, вечно чуждый, нужен каждой он судьбе. А потом, доплыв до суши, погрузится в мирный сон. И тоскливо шепчут души: кормчий разум, будь как он. Святогор Нет, не тут, где мы мечтаем, в глубь веков вперяя взор, проходил родимым краем грузный, мощный Святогор. И не там, где бьются ныне иль рядами полегли, он скорбел о каждом сыне кровью политой земли. Верный сторож, храбрый воин, встань, взгляни на двойника: он, как ты, Руси достоин, Русь, как прежде, велика. Но медлительным разливом смыв межи со всех сторон, мы по весям и по нивам сторожим твой вещий сон. Нам не лучше, чем когда-то: смутна мысль и жизнь темна. Тайной тягостной чревата неродившая страна. Донесем ли это бремя? и когда блеснет Восход, ты ли вставишь ногу в стремя? мы ли выступим в поход? Иль, как ныне под курганом спишь ты крепко смертным сном, из могил и мы не встанем свет узреть в краю родном? Хмуро солнце в русском небе… хмур и летом русский бор… Что ж? и этот скорбный жребий примем мы, как Святогор? «Опять я здесь, на воле и в глуши…» Опять я здесь, на воле и в глуши, в березняке, над озером молчащим. Природа мудрая внушительней и чаще глядит в глаза, пронзает глубь души и медленно твердит мне: не спеши. Все та же ель у желтого балкона, кудрявая береза до небес, и дальше — тополь чуть посеребрённый, а там, за озером, крестьянский лес и тучки, тучки вплоть до небосклона. Все то же, то же, зелень и вода. И я меж них не тот ли, что всегда? Как вы, березы, тополь, дуб и ели, я обновлялся с каждою весной, и не напрасно дали голубели и солнце радостно сверкало надо мной, прельщая сердце вечной новизной. И разве важно, что не так уж ныне упруги мышцы и нежна щека, что волосы седеют у виска и может быть о дочери иль сыне забота мне привычна и легка? Я здесь опять и не один, а с тою, кого люблю, и молод я навек с зеленой елью, с рожью золотою, с водой прозрачною озер и рек, как молод любящий впервые человек. Есть мера дням, нет меры для души. И тщетно шепчет мне природа: не спеши. |
