«Две я знаю правды…» Две я знаю правды, третьей в мире нет. Если чтил их, прав ты, воин иль поэт. Рай нам с чернокудрой, с русой тоже рай. Но, любовник мудрый, лишь одну лобзай. Выбрав ненароком жребий свой и путь, всем межам и срокам стойко верен будь. Даль иную помни и другой удел. Будь в каменоломне кем ты быть хотел. И, влеком блудницей, не мечтай о той, кто жила царицей, умерла святой. Но ничтожный с виду, истину скрывай, людям не завидуй, к Богу не взывай. Русской женщине
Вышла ты тропою узкой на проезжую дорогу, на простор нестройный, русский, незнакомый даже Богу. И пошла в тревожной дреме, неуверенно и стойко от Фомы бродить к Ереме, от обедни на попойку. Побираясь, расточаешь, жадно ищешь и не ценишь, лишь возможного не чаешь, лишь добытому изменишь. И не видя во вселенной цели светлой и убежной, ты и в подвиге смиренна, и в молитве ты мятежна. А полюбишь — Боже! Боже! страсть, как тучи, небо кроет… Но средь женщин в мире кто же, кто тебя, родная, стоит? «Как девушка, созревшая для страсти…» Как девушка, созревшая для страсти, в неведенье покорном и стыдливом, по рощам и по нивам, не ведая своей призывной власти, созрела девственная плоть земли. Века изжитые растаяли вдали. Душа молчит пред тайною повторной и плоти радостной, стыдливой и покорной печальной мудростью путей не озарит. Не в первый раз весеннее горит над нами солнце. Не впервые ляжет тяжелым бременем на девственное лоно зерно любви и страсти утоленной и станет матерью рожденная вчера. Но в теле юном скорбна и стара душа бессмертная, — и ничего не скажет. Как тело девушки, зеленая листва, пахучий мох и нежные цветы в неведенье стыдливом цветут и ждут, восстав из темноты. И по лесам и нивам безвольно шепчут древние слова, чей тайный смысл невнятен им доселе, трава, и ландыши, и ели. И жутко мне и стыдно быть таким немолодым и соблазненным пред небом синим и нагим, над лугом бережно зеленым, в саду доверчиво влюбленном, где я приник к устам твоим. Конь Блед Город мирный, город сонный распростерся недвижим. Молчаливо-изумленный месяц, только что рожденный, белый свет струит над ним. Видит он, вперяя взоры в недалекие просторы, разрушительную брань. Видит злое буйство зверя. И очам своим не веря, шепчет сонному: «Восстань». Веют в небе вражьи крылья, ближе гибельный пожар. Но напрасны все усилья: не осилить сонных чар. Спит работник утомленный, спят и юноша влюбленный, и любовь забывший дед. А над ними, выше, выше, судьбы древние колышет, древней ненавистью дышит в новом облике — Конь Блед. «Вот идет, потупив взоры…» Вот идет, потупив взоры. Темен вечер, ярок день. От нее на все просторы не спеша ложится тень. Вот идет, подъемля очи. Свет звенит и блещет тьма. Ярче дня, темнее ночи вслед ползет она сама. Кто их знает, кто такие, и откуда и куда их влечет одна стихия сквозь года и без следа? Где тут лик и где личина? под личиной чье лицо? Свет и тень, как паутина. Круг замкнулся. Жмет кольцо. Бейся, бейся — нет исхода. Принял двух, так будь в плену. Шепчут обе: «Я — свобода, если б выбрал ты одну». Верить, жаждать, жить отказом, изнывая, пренебречь? Но вместить не может разум, что любовь — не мир, а меч. «Всегда живу в необычайном…» Всегда живу в необычайном, таком простом, таком привычном, но для меня лишь не случайном и не безличном. Я всех трезвей и хладнокровней приемлю то, что нам дается. Но сердце с каждым днем любовней и ярче бьется. Все постигаю, все одолею, и чем мне будни видней и внятней, тем мир чудесней, тем жизнь милее и непонятней. Булыжник острый и купол храма, приказчик в лавке, слепой с собакой, мещанка, няня, «такая» дама, ночной гуляка, — все так привычно, все так предметно, легко и просто и недосужно, и стало все же душе заметно и сердцу нужно. Гляжу с улыбкой и мыслю чинно, но сердце чутко и жутко бьется. Ах, не случайно, не беспричинно мне все дается. |
