«Опять несбыточных мечтаний…» Опять несбыточных мечтаний ненадоевшая игра полна былых очарований таких же властных, как вчера. И мир доступный и знакомый, такой обычный и простой, как хата — в пышные хоромы, преображен моей мечтой. Непредугадан, неслучаен в нем каждый миг и каждый лик. И я, неведомый хозяин, взрастил невиданный цветник. Там веют ваши ароматы, шуршит ваш шелковый наряд, и сквозь волшебные палаты слова желанные звенят. Там все цветы на вас похожи, мерцает в звездах ваш привет, и вами, как на мягком ложе, в траве оставлен нежный след. Ко всякой женщине влекомый, я в них люблю, что знаю в вас: уста с улыбкою знакомой, разрез знакомых темных глаз, то профиль тонкий, то походку, то жест привычный узких рук. Влюбленный в каждую находку, все новых жду и сладких мук. От бледных искр воспоминаний зажглись волшебные огни. И вновь полны очарований мои непраздничные дни. Обелиск
«Братья — звери, птички — сестры», говорю я, как Франциск. Предо мною вечно острый шип возносит обелиск. Я люблю змею и рыбу, и цветы, и мотылька. Но тесала эту глыбу чья влюбленная рука? Всё мне мило, все мне близки, человек и камыши. Но в безмолвном обелиске вопль немолчный чьей души? Но в гранитном обелиске острый пламень чьей любви? И за мной, Франциск Ассизский, страсть сестрою назови. Две сестры Меж двух сестер стою, смущен: кого мне предпочесть? В обеих я равно влюблен и чту их девью честь. Одна из них влечет меня на шумный пир земной. Другая, тайною маня, сулит мне пир иной. Чаруют — праздничный убор, лукавый смех и взгляд. Но странно-властны строгий взор и траурный обряд. С одной — веселья не избыть и горьких слез не счесть. С другой — навеки все забыть: восторг, и скорбь, и месть. Но счастья нет в любви двойной, и должен я решить: как жить с неверною женой, как с верною — не жить. В дороге Дальний край сулит все то же, дальний путь, как все пути. И опять — всего дороже, что осталось позади. Будней цепкими тисками сжата легкая мечта. Пусть за синими горами сказка ждет — она не та. Если там прозрачней воды и роскошнее цветы, — что до чуждой нам свободы? что до чуждой красоты? Злая ложь в соблазнах хитрых, в светлых маревах пустынь, в пестроте чужой палитры и в огнях чужих святынь. Есть один лишь край родимый, обойди хоть целый свет. И для сердца двух любимых, двух желанных женщин нет. Гибнет роза на морозе и на солнце — крепкий лед. От любви судьба увозит, от тоски не увезет. Смерть Ты подошла и стала рядом, для нас незрима как вчера. На властный взгляд просящим взглядом тебе ответила сестра. Она пощады ждет напрасно, но опыт многовековой не развенчал надежды властной, надежды радостно-живой. И каждый раз, не унывая, стоит она перед тобой, и схватка длится роковая и предрешенная судьбой. Кто прав из вас — решать не буду, и знаю я, что быть должно: но если б даже верил чуду, тебя бы проклял все равно. «Сосновый бор повырублен под дачи…» Сосновый бор повырублен под дачи и дебри жуткие расчищены давно. И все же тут мечтается иначе и легче дышится, хотя на каждой даче, соседи хмурые весь день глядят в окно. Чарует ли простор иль тишина утешна? ласкает зелень? нежен плеск воды? иль мило то, что жизнь течет неспешно, и все, что в будничных заботах безутешно, растаяло, как туч далекие ряды? Есть прелесть тайная и в призрачной свободе, освобождение для тех, кто мог уйти от повседневности к бессуетной природе, невольнице, забывшей о свободе, не знающей, что к далям есть пути. И все же каждый день, когда дорогой черной, гудя, проносится дымящий паровоз, с вагонами, бегущими проворно туда, где в бездне стонущей и черной замрет испуганно веселый бег колес, влечется сердце сладостным позывом, — как будто жизнь в томительном плену, — за мощным гулом, вставшим над обрывом, и соблазняется неведомым позывом, презрев покой, простор и тишину. |
