Из сборника «СТИХИ РОССИИ» (Париж, 1916) Любовница Я с детских лет люблю тебя, родная, и в смене дней, и дел, и настроений, среди забот и быстрых совершений, и медленных раздумий, созревая, менялся я, тебе не изменяя. Свободной прихотью расцвечен путь далекий, но верен он горящей на востоке звезде-предвестнице неведомого дня. К тебе, к тебе одной он приведет меня, как приводил не раз со всех концов вселенной, куда я странником тревожным уходил иль устремлялся думою мятежной. Пусть аромат чужой иль отблеск зарубежный в одежде и в очах назад я приносил — Твой лик в моей душе хранится неизменный. Чем связан я с тобой, понять я не сумел, влеченью тайному не ведаю причины. Мой взор и остр и прям, мой разум трезв и смел, лица любимого я подсчитал морщины и долгим опытом созревшего мужчины рассеял юный хмель обманчивой мечты. Не беспорочнее, не всех прекрасней ты, но слабость каждая и каждый недостаток кладут особенный и милый отпечаток на облик твой, на все твои черты, чья прелесть властная уму непостижима. Законник мелочный, эстет иль моралист, чье сердце лишь сосуд, который пуст и чист, не вам ее судить. Слепцы, несите мимо каноны красоты в дворцы или в музей и нормы должного — в палаты правосудий. Вам труп милей, чем грех, и правила — чем люди, вы, рыцари кладбищ, не прикасайтесь к ней. Любимая, не я повел тебя к венцу, но с детских лет союз наш вне закона. Была ты дочерью покорною отцу, женой послушною и трепетной, чье лоно законный плод растит в безволье вековом. Из дома отчего вошла ты в мужнин дом, был брат тебе вождем и будет сын владыкой. Но вечно робкая и вечно под ярмом, не осознав души глубокой и великой, не двигаяся там, где сказано: побудь! — по всем земным путям ты шла за кем-нибудь: с одним — в дворцы вельмож, с другим — на баррикаду, к народу иль к царю, на площадь иль в засаду, в подполье, иль на казнь, иль в ссылку, иль в тюрьму, с воителем — на брань, и в храмы — за пророком. Все испытавшая, ты веришь ли тому, кто верит, борется иль жаждет за тебя? Иль знаешь ты, что он, свой замысел любя, к тебе давно склонял невидящее око? Но ими создан был твой жизненный уклад: в нем нет моей вины и нет моей заслуги. Я не отец родной и не родной я брат, и не законный муж законнейшей супруги. Я всей твоей родне навеки не родня, среди твоих друзей лишь мне не будет друга, и только ты одна, не дочь и не подруга, с глубокой нежностью приветствуешь меня. Быть может, знаешь ты, сближая наши доли, не светлым разумом, не просветленной волей, а вещей чуткостью, не свойственной мужам, что я — свободный зов над вечною неволей, призыв таинственный к незримым небесам. Я — сердца твоего несказанное слово, твоей души — неизлученный свет, над твердью сущего, над правдою былого я — быта властным «да» правдивейшее: «нет». И будет ли судьба к тебе неблагосклонна иль за руку возьмет, светлея с каждым днем, — любовница моя, вне жизни, вне закона, идут любовники не лучшим ли путем? Не лучшим ли путем, вне жизни, вне закона, страна родимая, и мы с тобой идем? Русь
По равнинам, по вершинам, по болотам и лесам, к неизвестным Палестинам, к недоступным небесам ты бредешь усталым шагом и, пытая жребий свой, то покорствуешь Варягам, то воинствуешь с Литвой. То под тяжестью ты ноешь Чингисханова ярма, то под иго крепостное ты склоняешься сама. Лапти, посох и котомка — вот и все твое добро. Но за то не сердце ль емко и не в песне ль серебро? и в рассказе невеселом ярким золотом горит то, чего не взять Монголам и не купят Фриз и Брит? Но безрадостно и сиро побираяся с сумой, обхватила ты полмира и забыла путь домой. Или был всегда неведом этот путь мечтам твоим, и бредешь ты к Самоедам и плывешь в Ерусалим? Ах ты, странница Господня, сиротинушка, мой свет! Я б с тобой пошел сегодня и туда, где жизни нет. Не во все часы такою я б тебя постигнуть мог: но сейчас твоей тоскою и меня сподобил Бог. И далёко ли иль близко нам идти, плечо к плечу, пред тобою низко, низко преклониться я хочу. Родимая Степью ровной и унылой я бреду, куда — не знаю. Безнадежно все, как было: чем помочь родному краю? Сколько тут нужды изжито, унижений и печали? Но сквозные, точно сита, души без толку страдали. И от люльки до могилы все бредем одной дорогой. Где мы были, где мы были в час, когда распяли Бога? Дух без плоти, плоть без духа — ну, какую цель намечу?.. Вижу, ветхая старуха не спеша идет навстречу. Очи ласковы и влажны, как фиалки на закатах. Скорбно замер стон протяжный на устах покорно сжатых. Подошла ко мне вплотную: «Не видал ли, странник Божий?» — Знаю я страну родную, все в ней дни и люди схожи. — «Не видал ли, милый, сына?» — Что ты, бабушка? какого? ведь Россия не пустыня… — Но упрямо шепчет снова: «Сына, сына родила я, отдала я сына людям…» Так твердила и другая, та, чью скорбь мы помнить будем. Говорю ей: был когда-то распят Сын жены небесной; но былому нет возврата, к жизни нет тропы воскресной. Подняла худую руку, засветилася слезами: «Нашу алчущую муку ты ль не принял вместе с нами? Где томленье безысходней и безрадостнее бремя? Разве благости Господней здесь не место и не время? Распинаем ежечасно, жертвой Господу угодной, сын смиренный и безгласный, и холодный, и голодный. И с тех пор, как был впервые путь проложен из могилы, ходят матери земные, ищут, кличут: где ты, милый? Не видал? Ну Бог с тобою…» И пошла тропой тернистой: в степь? иль в небо голубое? к людям грешным? иль к Пречистой? Так без ласкового слова друг от друга побрели мы… Не признала ты родного, не узнал и я родимой. |
