«Хранит душа нелживое преданье…» Хранит душа нелживое преданье о неземном каком-то бытии, и в полуяви, полузабытьи тяжелое приемлет испытанье. Невнятен гул, раскинутый окрест, неясно суетливое движенье, и как знакомое и жуткое виденье, встает пред нею почерневший крест. К нему ли путь? иль от него дорога? принять ли казнь? иль встречного казнить? Из светлых бездн до темного порога кто протянул бледнеющую нить? Забвенную могу ли я винить, влюбленный в жизнь, не ведающий Бога? Блажен, кто помнит, счастлив, кто забыл. Земля для нас полна очарованья, и если людям нужно оправданье, нас оправдает, кто однажды был. Сквозь времена, и стогны, и пустыни он душу бдящую уверенно пронес. Но Божий Рай не стоит тихих слез невест о женихе и матерей о сыне. Господь решил, Господь неумолим: отступник, кто предаст нелживое преданье. И полюбив земное испытанье, я недостоин быть избранником Твоим. За радость здешнюю, за здешнее страданье благословлю Тебя, кем буду я судим. «Всегда ль стремиться будем…»
Всегда ль стремиться будем к нездешним берегам: что непонятно людям — неведомо богам. И лживым прорицаньям, во власти тех же пут, с бессмысленным вниманьем внимают там и тут. Хоть мельком заглянуть бы за ту немую грань, где ткут глухие судьбы узорчатую ткань, где прихотью случайной родится и живет, своей не зная тайны, и этот мир, и тот. Загадкою столикой двояко смущены бессмертные владыки и смертные сыны. И так сплелися нити, что к небу и к земле единый вихрь событий взмывается во мгле. Разгадки не добудем, увы! ни там, ни тут: что непонятно людям, и боги не поймут. «Мне знакомы три напева…» Мне знакомы три напева, уловил их чуткий слух: нашептала первый дева, а другой — напев старух. Все пленительны, но третий самым внятным был из трех оттого, что нет на свете слов звучней, чем женский вздох. Непорочность, примиренность, страсть скорбящая в тиши, вам — троякая влюбленность очарованной души. «Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом…» Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом листок вечерний, купленный сейчас, с сырой печатью, с злободневным ядом, рожденный только что и мертвый через час. И тут же — Русская газета, два моря переплывшая давно. Закрыта дверь, завешено окно, и дождь и буря на дворе… И это, и это — жизнь моя… Надолго? навсегда? желал ли я такой иль примирился с нею? какой судьбой заброшен я сюда? каких заклятий преступить не смею? Судьба… судьба… но верю ли в судьбу? И сладко сетовать лишь на вину чужую. Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу я схоронил себя и, схоронив, тоскую. Прости меня, родимая страна, ведь по неведенью, без умысла лихого, я грешен пред тобой, как ты сама грешна за веком век и с каждым мигом снова. Недаром я твой сын. Недаром ты глядишь на Запад, грезишь о Востоке, державная и в хате кривобокой, но узница раздольной пустоты. Прости меня, чтоб я себя простил. Как ты, и я тружусь на черной пашне, безжалобно, упорно, в меру сил, свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний. И что кругом творится — все равно: для нас, мы знаем, жатва не поспела. Душа тосклива и устало тело: мы оба молоды, но молоды давно. Под снежным саваном внимательней и чутче теперь ты слушаешь безрадостную быль, знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев, вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль, а вот — за мигом вьющаяся пыль — уже отставшая от времени газета… И это — жизнь моя. И это теперь — как прежде, как всегда — не ты ль? Сказка Жили-были… Нет, не так: жили-жили, да не были. И опять попал впросак: и не жили, только слыли. Кто же? Матерой казак? иль царевич с царь-девицей? иль Иванушка-дурак с самогудом и жар-птицей? иль ученые коты? или злобные Кощеи? Нет, всего лишь я да ты, и не где-то, а в Рассее. Родились: ты — здесь, я — там, друг о друге и не зная, и душой и по летам я — такой, а ты — иная. Разделяли нас века, вся родимая равнина, точно два материка океанская пучина. Как царевна, ты спала, И блуждал я долго, долго. Но не вспять ли потекла вдруг река большая, Волга? Мы сошлись лицо к лицу, друг на друга поглядели… И пришел рассказ к концу, ибо любим мы доселе. — «Вот так сказка. Небеса почернели от досады: где же, друг мой, чудеса и волшебницы и клады?» — Где? не видишь? как же так? Клад — любовь, взаимность — чудо, а Иванушка-дурак это я, — всегда и всюду. |
