«Я предал девственную Майю…» Я предал девственную Майю, чтоб в очи грешниц заглянуть, и жизнью горькой искупаю паденья сладостную жуть. К тебе, навек недостижимой, чей лик свободою зажжен, стремлюсь, влюбленный и любимый, в плену доступных дев и жен. Так от измен иду к измене, на блеск огня, сквозь едкий дым. Но стоит всех земных мучений блаженство знать себя живым. Девочке
Из-под юбки приутюженной панталончики видны. Где ты, где ты, суженый? Не прожди весны. Быстро к годам год прибавится: что не к счастью, то к беде, и старухе здравица не звучит нигде. Рано девочке невеститься, сиро в девках вековать. В гроб один уместится, двое — на кровать. Не пора ль тебе, красавица, чары девичьи познать? Куклой позабавится не дитя, а мать. Обезьянья ложь В светлом тереме — царица, нежный лик румян. И, дразня, ей строит лица пара обезьян. Знают все ее повадки, каждый жест и взгляд. На коленях, под лампадкой так смешно стоят. С уморительной ужимкой морщат лоб и нос и следят за синей дымкой тонких папирос. А когда ее лобзает муж, от страсти пьян, нежным ласкам подражает пара обезьян. Новый мир игрой творится, лик с личиной схож. И в душе таит царица обезьянью ложь. «Омут и трясина…» Омут и трясина. На лесной опушке мэкает овца. А в избушке двое под периной, на одной подушке два лица. Грязно и угарно, сумрачно и потно, ласки да пинки. Лай навис над псарней, и во мгле болотной светят огоньки. Вербная неделя, в городе чухонцы, в очаге — зола… Не мели, Емеля, не убавишь хмеля… Сверху светит солнце, кверху — купола… «Не жалей о том, родная…» Не жалей о том, родная, что, сжигая жизнь дотла, наша страсть, как мы, земная, стать небесной не могла. Дольний мир не призрак зыбкий и не гладь пустых зеркал, где, склонясь к твоей улыбке, жарких уст я б не ласкал. Ширь земная не темница, и не узник темный крот. Но не тщетно душам снится Мир заоблачных высот. Не гляди же исподлобья и не верь слепым мечтам: или в мире нет подобья, иль подобье тут и там. На челне, приладив снасти, к звездам по морю плыви, и в лучах бесскорбной страсти скорбной радуйся любви. «Белый снег под небом синим…» Белый снег под небом синим, там — огонь, а тут — огни. И зажженный вместе с ними, я сияю, как они. Легок я, и чист, и светел, как морозный, ясный день. Кто у ног моих заметил притаившуюся тень? Но давно я с нею связан, и давно к земле приник то смешон, то безобразен этот чуждый мне двойник. Если б солнце не блестело, если б сам я был иной, тенью черной Лепорелло не простерся бы за мной, гул язвительного смеха не скользил бы по земле, и за мной бы не проехал Санчо Панса на осле. «Холоп иль царь, певец иль воин…» Холоп иль царь, певец иль воин, на склоне лет, в расцвете сил, Господней милости достоин, кто недостойную любил, кто тем, чья прихоть жаждет чуда, с землею предал небеса, и путь от святости до блуда прошел, не веря в чудеса, кто сотворил земные были и красоту не бывших стран, кто ринул в даль автомобили и в высоту — аэроплан, и над мирами лик Мадонны зажег во мгле пустых зеркал, где легковерно соблазненный свое горенье отражал. Нищенка Какая б ни была погода, во мгле ночей иль в блеске дня, все та же нищенка у входа в мой дом безмолвно ждет меня. В лохмотья смрадные одета и в грязный кутаясь платок, она бесчисленные лета блюдет таинственный зарок. И чуть касаясь шерсти клейкой, в ее протянутую длань кладу я медную копейку, как данник, приносящий дань. Того ли ждет она, таяся? иль жаждой злою дух объят, как зверь, что чует запах мяса и крови пьяный аромат? Но в час урочный и зловещий она проникнет за порог, раскрыв глаза, где сонно блещет обет бессолнечных дорог. Как вор уверенный и дерзкий, во мгле ночной иль в блеске дня, склонит ко мне свой облик мерзкий и жизнь отымет у меня. И не поймет в тот час последний, добычу легкую тая, что никогда копейки медной не стоила вся жизнь моя. |
