– Удит. Эй, йога! – крикнул он и скрылся в кустарнике.

По тропочке из оврага, ведя за руку Аннушку, вышла Стеша. Шла она в гору, переваливаясь, распахнув полы синей бекешки, точно с великой гордостью несла свое непокорное тело. Но Кириллу только первое время показалось так. А когда Стеша вышла на площадку, он увидел – она плачет, быстро вытирая слезы.

– Я тебе говорю: зачем ты туда ходишь?… Папа? Какой тебе там папа! Бирюк там, – говорила она, браня дочку.

Аннушка забежала вперед, погрозила маленьким кулачком и, надувая губы, начала скороговоркой:

– Не пвачь… убью… Ванька Штыйкин говорил: папа мой ушой на берик… Ушой…

– А-а-а, – еле слышно протянул Кирилл и сам вспомнил ночь, когда Яшка вместе с Бармой расправлялся «а берегу с Плакущевым.

– Врет твой Ванька, – перебила Стеша Аннушку. – И ты не ходи туда… утонешь. Бирюк там – возьмет и унесет в Волгу.

Кириллу невыразимо стало жаль Стешу. Он хотел подойти, взять ее за плечи, сказать ей, если надо – попросить ее, чтобы она не гневалась на него: уверить, что у него к ней большое доброе чувство, такое же, как у нее к маленькой Аннушке.

Он уже шагнул к ней, но, заслыша под обрывом шорох, остановился и посмотрел туда.

Под обрывом из кустарника рябины вышла Улька. Чуть согнувшись, поддерживая рукой груди, она, глянув в сторону Богданова, звонко вскрикнула, перебежала за выступ скалы, затем стянула сверху до пояса платье, выставив белое тело на солнце.

«Правда, какая у меня белая Улька! – восхищаясь уже Улькой, подумал Кирилл, и ему самому захотелось пойти и полежать с ней на припеке. – Врачи ей советовали лежать на солнце. А зачем ей лежать? Здоровая ведь?»

– А, телица! – донесся до него злой шепот Стеши, и по этому шепоту он определил: Стеша ненавидит Ульку.

«Что это она? Что Улька ей сделала? Вот еще! И то правда – дура сидит, плечи выставила и все такое, а там Богданов. И зачем это она еще крикнула? Все девочку из себя корчит. И почему они враз на берегу сошлись? Фу-фу!» – Кирилл резко отмахнулся от нахлынувшего подозрения и, еще не сойдя на берег, окликнул:

– Эй, йога! – затем подошел к Богданову и толкнул его пальцем в плечо: – Эй, мечтатель… Йога… или как там тебя!

Богданов не шелохнулся.

«А я еще думал не знай чего. Да он до баб-то, как мерин охоч», – засмеялся над собой Кирилл и затормошил Богданова:

– Ты чего это тут? Ну, вставай, поднимайся.

Богданов встряхнулся. Кирилл заметил – он пришел в себя, но, очевидно, играя Кириллом, продолжал бормотать:

– Раджа йога, хатха йога.

– Брось! – оборвал Кирилл. – Мечтаешь все?

– Делов-то нет, вот и мечтаю.

– Хороши мечты! Куда это тебя опять носило? В Индию?

– Да там они – хатха йога. Раджа, – снисходительно улыбнулся Богданов.

«Врет ведь все», – с досадой подумал Кирилл и опять заговорил, издеваясь:

– Это куда тебя носило? Впрочем, ведь это без билета… на шармака.

– Каждый человек имеет право мечтать, – еще с большей снисходительностью ответил Богданов.

– Да, но я землю у себя под ногами чую, а у тебя воздуси. И как это у тебя вяжется с партбилетом?

– Чудак! – начал чуть погодя Богданов. – У меня вот большой друг был. Одиннадцать лет он отсидел в одиночке и вышел на волю совсем бодрым. Выйдя на волю, он сделал большую глупость. Такую же, какую делает конек, когда его по весне выпускают на молодой лужок: скачет по лужку, задрав хвост, и часто ломает себе ноги. Он женился на молодой симпатичной девице. Девица, как водится, вскоре родила ему дочку. И друг мой и его девица были русые, а дочка родилась рыжая. Такая же рыжая, как и секретарь моего друга. Тогда закаленный боец сломился. Он знал, кто отец дочери, и никому не сказал об этом. Дети – будущее. Он сознавал это головой, но, очевидно, у моего друга, кроме головы, было еще что-то, и это что-то сломило его. Он покинул свою девицу, отправился в глушь… кажется, на берег Волги, и теперь, вероятно, мечтает по-своему. Но он член партии.

«Не ты ли этот мечтатель? Вот дали мне уродину, как лошадь с норовом», – подумал Кирилл и хотел спросить, почему Богданов живет один.

Богданов перебил его мысль:

– Ладно, пойдем, землю покажу. В тебе, Кирилл, большой еще мужик сидит. Землицу любишь, как хорошую бабу. А вот придет время, когда человек не будет мечтать о земле, как не мечтает теперь человек о лучине: есть электричество.

– Поглядим – увидим, – сказал Кирилл, радуясь уже тому, что ему удалось сегодня без лишних хлопот столкнуть Богданова с камня. «Ну, ребенок, ну, рыжий, экая беда», – думал он, шагая к парку.

Но когда они поднялись на гору, Богданов приостановился и, глядя на Волгу, на далекие степные села, – раздражая Кирилла, начал:

– Да, я тебе не досказал про моего друга.

«Можешь и не досказывать», – хотел ответить Кирилл.

– Мой друг два или три года работал на низах. Его за это одобряла партия, даже где-то там, в верхах, приводили в пример, как надо работать старым большевикам. И мой друг действительно работал хорошо – он организовал совхоз. И все-таки он часто думал о той девице и раз зимой – не утерпел и поехал к ней. Поехал на паре лошадей, зимой по Волге – двести верст. Приехал. Она согласилась ехать с ним – согласилась эта девица, привыкшая к шуму города, отправиться в глушь, и еще она уверила его, что ребенок от него: у девочки на затылке такие же розовые родимые пятна, как и у него, причем и волосы стали русыми. Ну, все факты налицо – ребенок его, и эти два-три года он был просто безумцем, глупым ревнивцем. Было ему стыдно, а потом не менее стыдно было и оттого, что он ползал на коленях и просил прощения у девицы за свой поступок. Девица плакала сама, простила, и они отправились в совхоз. Не правда ли, все это похоже на то, как если бы у крестьянина украли его любимого коня, он долго «скал его и уже потерял всякие надежды, а однажды утром встает и видит – его любимый конь ходит у двора. Но это, конечно, выше крестьянской лошадиной радости. Да ведь тебя все это не занимает, – прервал Богданов.

– Нет, нет. Что же дальше? – интересуясь все больше не рассказом, а Богдановым, спросил Кирилл.

– Дальше? Поехали в совхоз. И вот уже совхоз завиднелся. Скоро они будут дома и разделят свою радость. Дорогой (все молодожены строят планы) построили план. Это моему другу труднее далось, нежели выработать план засева десяти тысяч гектаров. Но все-таки построили, и главным образом она: они будут работать в хозяйстве, он в полеводстве, вообще как заведующий, она займется в школе. А вечерами будут гулять – там неподалеку прекрасный сосновый бор, – зимой кататься на коньках. Да, он непременно устроит каток. Это же пустяки. Расчистит лед на Волге – вот тебе и каток. Да… Но в этот момент лошади шарахнулись в сторону, кучер закричал, сани осели… Потом мой друг помнит только одно: он стоит на льду, держит в руках пару опрыскивателей, а в сажени от него бурлит вода, по воде тревожно мечутся осколки льдин… и еще он запомнил, как лошадиные зады с взъерошенными хвостами поднялись кверху и нырнули в Еоду, а за ними нырнули сани вместе с его женой, дочкой и кучером… а он как-то выпрыгнул из саней, стоит на льду и держит в руках два опрыскивателя – длинные, цинковые. Вот и все. Вот видишь – у меня и то дрогнул голос: жаль друга… Потом он все кричал по ночам. Рабочие совхоза, слыша этот крик, думали (ведь никто не знал, что он вез жену и дочку), что он перепугался и теперь с перепуга сходит с ума. Но их удивляло другое: днем мой друг со всеми разговаривал, работал, как и всегда, иногда даже смеялся, а по ночам все слышали его сдавленный, похожий на зов совы, крик.

– Куда же он потом делся? – спросил Кирилл, когда они прошли парк. – И ты так хорошо рассказываешь, что кажется – не с тобой ли вся история случилась?

– Со мной? – Богданов делано засмеялся. – Ведь я и в тюрьме-то сидел только четыре года и женат никогда не был… Да… А это я к тому рассказал, чтобы ты другой раз не спрашивал меня: «Как это у тебя вяжется с партбилетом?» Не подводи, друг мой, всякого под догму…