– Что же у вас тут коммунистического? Работают у вас за деньги, обеды за деньги.

– А это мы для того плату за обеды ввели, – намеренно грубо сказала Стешка, – чтобы приезжие бесплатно не обжирали нас.

– У вас же капиталистические отношения, – продолжал корреспондент, делая вид, что не слышал Стешку. – Такая штука вас к социализму не приведет.

– А мы об этом и не думаем, – прикинувшись дурачком, произнес Кирилл и, издеваясь над корреспондентом, продолжал: – Мы вот насчет того больше: пожрать, поспать да на шармака бы где цапнуть.

– И с бабами погулять, – добавил Яшка.

– И от этого не прочь: мы не евнухи.

Стешка мельком укоризненно посмотрела на Кирилла и, не кончив еды, вышла из столовой.

– Интересно, интересно, – подчеркнул корреспондент так, как будто уже знал обо всех проделках в коммуне и, доставая деньги из бокового кармана, попросил себе обед.

– Чеки давайте, – сказала Лукерья, жена Шлён-ки. – Вот такие.

Корреспондент разгладил чек и прочитал вслух:

– «Чек коммуны «Бруски». Десять копеек». Да-а. Подрыв, подрыв, знаете ли, – он потряс чеком перед Кириллом, – подрыв нашей финансовой системы. Свои денежки завели. У вас тут социализмом и не пахнет.

После ухода Стешки корреспондент вдруг показался Кириллу совсем чудаком, и Кирилл снова принялся строить из себя дурачка:

– Да какие это деньги?… Это же чеки… грамотки. А впрочем, вы покопайтесь, покопайтесь, у нас не такие еще подрывы найдете… Я мог бы вам по секрету кое-что сказать, да вот брюхо у меня болит…побегу-ка скорее, – и вышел из столовой, зная, что корреспонденту, когда он вникнет во все винтики коммуны, понравится хозяйство и тогда тот сам будет смеяться над своими поспешными выводами.

Он хотел было продолжать свои усовершенствования по доставке торфа, но, подойдя к берегу Волги, заметил, что его веселое и бодрое настроение спадает, и он, сам еще не зная почему, ощутил в себе такую же тревогу, какая бывает у путника, когда он в ростепель переходит через Волгу по вспученному льду.

Он знал только одно – тревога зародилась у него при виде Яшки. Но теперь он почему-то больше думал о корреспонденте. Конечно, Яшка постарается показать корреспонденту коммуну с плохой стороны, а в хозяйстве плохих сторон еще сколько угодно. Взять хотя бы ту же доставку торфа. Разве можно столько терять его при переправе от штабелей на баржу? И это корреспондент может подхватить и «тиснуть» в газете.

«Впрочем, плюнуть на все надо», – сказал он себе и тут же понял, что с таким настроением ему лучше не ввязываться в работу, иначе он не выдержит, обрушится на кого-нибудь, а этого, особенно теперь, делать вовсе не следует.

– Коля! – крикнул он Пырякину. – Ты так и продолжай. – И ушел на торфяник.

Резка торфа на топливо закончилась. Вправо от первого озера было вынуто около пяти гектаров торфа, и теперь там зияла огромная яма. Дальше торф готовили на удобрение и на подстилку. На разработке действовали одиннадцать бригад, по двадцать восемь человек каждая. Первой шла бригада Ивана Штыркина. Она в день вырабатывала раза в два-три больше остальных, тянула всех за собой, и вечером при подсчете члены штыркинской бригады дразнили отставших, смеялись над теми, кто выработал меньше их.

– Молодцы, молодцы! – хвалил их Кирилл, когда ему рассказывали, как работает бригада Штыркина. – Вот это и есть социалистическое соревнование. Их надо премировать.

И совсем недавно совет коммуны премировал бригаду Штыркина, дав каждому по паре яловочных сапог и по рубахе.

Но сейчас, увидев Ивана Штыркина, Кирилл поразился: Иван большим ножом с дубовой ручкой резал торф сверху, как огромнейший кусок хлеба. Нож резал торф с хрустом, с хлюпаньем, и с хлюпаньем, тяжело дышал Иван. Смертельная усталость туманила Ивану глаза, лицо заросло курчавой спутанной бородой, а на висках образовались ямки… Иван весь высох, и когда его о чем-либо спрашивали, он несколько секунд стоял, как глухой, который не хочет признаться окружающим в глухоте. «Жадность», – мелькнуло у Кирилла.

– Сколько они в день зарабатывают? – спросил он у Давыдки.

– До пяти рублей на каждого выгоняют. Хотят до семи догнать. Боюсь, как бы жила у Ивана не лопнула. Петр, племяш Чижика, погнался за ним – грыжу нажил… вчера отвезли в больницу… Да и другое – восемь человек ногами страдают: ревматизм получили. Лежат они там, в бараке.

– Ну, без этого не обойтись, – возразил Кирилл. – А работают ведь хорошо?

– Плохо ли? Погляди-ка, что делают.

Около трехсот мужчин и женщин резали торф, корчевали пни, отвозили торф на тачках, складывали его в кресты, затем громоздили штабелями. Работали они все быстро, с тачками носились бегом. А в стороне, около второго озера, несколько человек раздирали поверхность торфяника специальными граблями, сгружали, просеивали торф через сита. Дальше рыли канавы для осушения болот.

Никого не надо было подгонять, все сами гнались друг за другом и, стремясь заработать как можно больше, не давали себе времени передохнуть, работали с самого утра и кончали, когда на озерах пылали костры. Спали всего по несколько часов в сутки и выполняли невероятную норму – вместо тысячи кирпичей в сутки Иван Штыркин выкидывал семь тысяч, а за ним устремились остальные и тоже выкидывали по пять тысяч кирпичей.

– Хорошо. Хорошо. Замечательно! – сказал Кирилл.

– Да что говорить, – восхищаясь работой вместе с ним, подхватил Давыдка. – Чай, глядишь, и сердце радуется.

– Вот именно – сердце должно радоваться, в этом гвоздь, – согласился Кирилл и ушел к себе в комнату, сел за стол и все, что видел на карьере, записал в тетрадку.

А перед тем как лечь в постель, он поделился своими думами, успехами и радостью с Улькой. Она вначале слушала его, а потом он увидел – она крепко спала и выдыхала из себя воздух, чуть раскрыв губы, отчего они дрожали, как листья осины.

«Конечно, Стешка бы отнеслась по-другому… а с этой чего и требовать», – простил он Ульку. И сам уснул.

Какая-то тревога, еще совсем неясная ему самому, подняла его рано утром, когда на воле еще боролась ночь с утренней зарей. Он прошелся двором и посмотрел на детский дом – на окно комнаты Стешки. За стеклом тихо колыхалась беленькая занавеска, в углу стояла лампа, а рядом лежала развернутая книжка.

«Значит, читала», – решил он, затем подошел к квартирке Ивана Штыркина и в окно увидел, как поднимается Иван.

Иван спал не на мягкой кровати, а рядом, на двух сдвинутых, покрытых дерюгой лавках, и, пробуждаясь, захрипел, точно его душили:

– Ага… Агафья, подымай!

Кириллу показалось – Штыркин кричит во сне. И Кирилл снова похвалил свою систему: «Вот она, система, какая, и во сне донимает», – и придвинулся к окну.

Иван еще раз позвал Агафью. Та спрыгнула с кровати, потянула мужа сначала за ноги, разгибая их, словно они были отморожены, потом за руки, Иван несколько секунд лежал точно изломанный.

– Огнем бы меня теперь палить… вот вскочил бы, – проговорил он и потянулся.

Кирилл не мог дольше смотреть на то, как Иван через силу поднял правую руку, вцепился ею в специально для этой цели привязанное к потолку полотенце, дернул и, падая на пол, встал на колени – серый, сухой, с воспаленными глазами.

– А-а-а, – протянул Кирилл. – Урод. Уродами делаются. – И вдруг все, что так радовало его вчера на торфянике, повернулось к нему другой стороной: он в своей, внедренной в хозяйство, системе увидел брешь. – Нам же надо ковать человека. А это… это же урод! – И, уже не рассуждая о том, чья система лучше – Степана Огнева или его, Кирилла Ждаркина, бегом кинулся к квартире Давыдки Панова и постучал в окно.

У окна появилась в одной сорочке дочь Панова Феня и, тараща глаза на Кирилла, – очевидно, еще не сознавая того, кто перед ней, – растерялась и не прикрыла грудей, похожих на две груши.

– Что? – спросила она.

– Дядю Давыда, – тихо ответил Кирилл и отвернулся, ругая себя: «Что ты за дурак! Ну, девка, ну и что же? Крыться она от тебя должна?»