В общем, кантовался так Жорка, кантовался, пока не доканал до одной забегаловки в виде столовой и буфета под одной крышей. Отчаявшись покупать хлеб с томатами, Жорка плюнул на всё и спросил у буфетчицы пять бутылок водки за округлённую до пятидесяти рублей цену, но с тем, чтобы та разменяла ему его четыре пятисотника. Буфетчица подозрительно легко согласилась и принялась колдовать над кассой, выуживая оттуда советские трояки, пятёрки, десятки и даже маркированные бывшим вождём бывшего пролетариата двадцатипятки, перемежая их демократскими полтинниками и прочей золотовалютной полиграфией новейшей формации.

 А в это время за Жоркой стала собираться очередь из сплошь подозрительных личностей, желавших освежиться прокисшим пивом.

 Жорка, конечно, не испугался каких-то подозрительных личностей, каждая из которых могла легко пришить его за одну только водку, не говоря уже о куче денег, собираемой для сдачи гнусной буфетчицей.

 Ну, да, Жорка был не из пугливых, но он стал чувствовать себя неуютно под доброжелательными взглядами дюжины добропорядочных российских граждан, которые пришли попить прокисшего пива только потому, что на водку они не имели.

 А буфетчица всё считала, всё выуживала, пересчитывала и, наконец, – очередь увеличилась ещё на полдюжины добропорядочных граждан – выдала Жорке пять бутылок водки и три скомканные кучи денег. Выдала и заботливо посоветовала пересчитать деньги.

 Жорка хотел, но за стол, куда он, было, уселся для пересчёта денег, стали подсаживаться желающие освежиться прокисшим пивом (и не только им одним) Жоркины сограждане.

 К слову сказать, трезвый Жорка никогда не лез на рожон, потому что трезво оценивал свои силы, ограниченные известным увечьем. Поэтому он, в силу своего трезвого рассудительного состояния, не стал дразнить толпу водкой и деньгами, но рассовал всё это добро по карманам и борзо смылся из забегаловки.

 Когда Жорка прибыл на станцию, где его поджидали коллеги, и когда они вместе пересчитали деньги, выданные гнусной буфетчицей, оказалось, что она кинула Жорку на ползарплаты. Обнаружив, мягко говоря, недостачу, Жорка сорвался с резьбы и запил прямо на производстве. При этом он щедро угостил водкой своих коллег. И от водки, первоначально покупаемой только для размена денег и только для дальнейшего неприкосновенного хранения, скоро не осталось ни шиша. А так как в тот исторический день Жорка не работал, то вечером он приполз домой на бровях. Дома бывший интернационалист доел индивидуальный неприкосновенный запас, а затем переполз к Сакурову и стал догоняться той водкой из общественного НЗ, которую ещё не всю выпил страждущий по утрам Варфаламеев.

 «Какая редкая сволочь! - изумлялся Сакуров, выслушав рассказ пьяного односельчанина и имея в виду известную буфетчицу. – Обсчитать инвалида, заведомо зная, что ему будет нелегко одной рукой пересчитать всю ту мелочь, которую она напихала в сдачу!?»

 «Почему редкая? – удивлялся Жорка. – Меня так уже не раз кидали…»

 «Не может быть!» - не верил Сакуров.

 «Может. Я год назад на рынке веник покупал за пять рублей, а денег – один четвертной билет. А в руке – авоська с ерундой какой-то. А веник нужен. Ну, кое-как достаю четвертной и прошу торговку сунуть веник мне подмышку, а сдачу – в нагрудный карман…»

 «Ну и?»

 «Ты не поверишь, но торговка, честно глядя мне в глаза и призывая Бога в свидетели, какая она честная баба, недодала червонец…»

 «Не может быть!»

 «Я не понял: у вас там, в Грузии, что, не обсчитывали?»

 «Ещё как обсчитывали, но инвалидов – никогда!»

 «Что ты говоришь», - бормотал Жорка и выпивал очередной стакан из общественного неприкосновенного запаса, а Сакуров думал, как бы Жорка не пошёл объединяться с Семёнычем. 

 Думал Сакуров не зря, потому что объединение таки состоялось. В принципе, оно не могло не состояться, потому что не такой человек был Жорка, чтобы пить в одиночку. Семёныч тоже был не такой человек. К тому же он, как упоминалось выше, выгнал всех на хрен. В том числе – несостоявшегося пасынка с оставшимися отпускными. Свои деньги Семёныч потратил на одну генеральную покупку безалкогольного содержания, поэтому ему его бесперспективное одиночество показалось особенно невыносимым, и он сам припёрся к Сакурову, у которого уже заседали Жорка, Варфаламеев и Мироныч. Жорка с Варфаламеевым просто пьянствовали, а Мироныч ещё и привыкал к поросятам. Ну, и к остальному хозяйству.

 Сакуров в этот день пахал вместо Жорки, благо начальница станции ему благоволила и палки в колёса насчёт подмены «занемогшего» односельчанина не ставила. И благо работа не требовала особенных профессиональных навыков плюс специальное топливно-энергетическое образование.

 Короче говоря: Сакуров с утреца сгонял на станцию, подлил в систему воды, подбросил угля в две печки и быстренько вернулся в деревню, где оставлять одного Жорку на поросячьем хозяйстве было опасно. К тому же вечером накануне в деревне появился Мироныч. Этот старый сучий потрох издали почуял поживу, затарился своей дерьмовой самогонкой и, прихватив специальную доху, сшитую из дюжины собачьих шкур, ещё вечером припёрся в деревню. Сначала Мироныч навестил Семёныча. Там он от души и нахаляву угостился остатками банкета, после чего прямики переполз в свою избушку, где, не растопив печи, но завернувшись в вышеупомянутую доху вместе с дерьмовым самогоном, чтобы, не дай Бог, не замёрз, спал, как медведь, до утра следующего дня. Проснувшись, Мироныч, ведомый своим хвалёным чутьём, пошёл навещать Жорку. А так как Жорка сидел в избе Сакурова, присматривая в его отсутствие за хозяйством в компании Варфаламеева и оставшегося НЗ, то скоро там сидел и Мироныч. И, когда Константин Матвеевич быстренько вернулся домой, он сначала застал вышеперечисленных, угощавшихся дерьмовым самогоном Мироныча, а потом к ним всем присоединился Семёныч.

 Надо сказать, Сакуров, в отличие от Жорки, с безалкогольной резьбы не сорвался, но продолжал вести трезвый образ жизни. Во-первых, ему было жалко поросят. Во-вторых, ему не хотелось возвращаться в свои кошмары. Поэтому, в силу вышесказанного и по причине трезвого состояния, ему сильно не нравилось происходящее в его избушке безобразие. Но больше всего ему не нравился запах, исходящий от старого негодяя Мироныча.

 Дело в том, что собачьи шкуры для своей знаменитой дохи Мироныч добыл у знакомого собачника в обмен за какую-то услугу, оказанную Миронычем данному собачнику в доисторические времена. А доху шил скорняк, тоже старинный знакомый Мироныча и тоже в обмен за услугу, оказанную тем же Миронычем. В общем, доха получилась на славу и смердела так, что любо-дорого, а в избе Сакурова стоял невыносимый смрад, хотя Мироныч пришёл без дохи. Но никому до этого смрада не было никакого дела, поэтому маялся один Сакуров. И, пока он маялся, мучимый дополнительной тоской по поводу предстоящей разлуки с хозяйством из-за дел на станции, появился Семёныч.

 Сначала Семёныч обозвал всех пехотой, а потом с помпой выставил на стол остатки банкета в виде трёхсот граммов какого-то заморского бухла в пластике и бумажного пакета с обгрызенными копчёными свиными ребрышками.

 Выставив, Семёныч обругал Сакурова дураком за то, что тот не участвует в пьяном безобразии, затем съел половину остатков своего бесславно прерванного банкета по случаю несостоявшегося бракосочетания в виде ста пятидесяти граммов заморского бухла, и стал рассказывать о том, какой замечательный телевизор он купил в Москве и привёз в деревню.

 Короче говоря, скоро пьющая компания, взяв на всякий случай сто долларов из сильно похудевшей кассы Сакурова, перекочевала к Семёнычу. А Константин Матвеевич, чуть не плача от злости, побежал на Жоркину работу подбрасывать уголь в две печки. Перед тем, как отбыть на станцию, Сакуров забил двухсотыми гвоздями двери в сараи, где у него кантовались поросята, коза и куры.

 Быстро справиться со служебными обязанностями на этот раз у Сакурова не получилось. Обе печки катастрофически гасли, персонал грозил пожаловаться за холод в служебных помещениях начальству, а начальство и так кидало на Сакурова сальные взгляды. А ему это было надо? Ну, в смысле давать толстой похотливой бабе лишний повод тягать к себе в кабинет, где может легко выясниться, что Сакуров никакой не грузин, а обыкновенный русак со смуглой рожей, предрасположенный к философским отношениям со слабым полом и ранней импотенции.