«Не было счастья, да несчастье помогло, - прикидывал Сакуров, заботливо пакуя купленные брашна на заднем сиденье, - а то уж и забыл, когда последний раз чёрную икру ел…»

 Насчёт коньяка он старался не думать, потому что коньяка отведать ему хотелось ещё больше, чем попробовать чёрную икру. Но Константин Матвеевич продолжал железно держать себя за горло в том смысле, что собирался ещё долго не пить. Ну, хотя бы до той поры, когда он не почувствует себя действительно богатым человеком. Человеком, способным убраться из этой Богом проклятой дыры, да и вообще, из этой всей богомерзкой России.

 «Потому что не хочу я подыхать вместе с ней, - оправдывался перед собой бывший морской штурман, продолжая вкалывать, как литературный негр, потому что в жизни негры ни черта делать не хотят. - К тому же я только наполовину русский. И потом: когда у меня соберётся достаточно денег, можно будет махнуть к Петьке Варфаламееву. Вот там мы с ним и разговеемся. А этот коньяк, когда он подтянется в цене, можно будет на что-нибудь обменять. Или продать. Или, на худой конец, пригодится от ментов отмазываться…»

 О том, чтобы махнуть на родину полумифического японского родителя, Константин Матвеевич даже не задумывался. 

 Икру Константин Матвеевич съел за десять дней. В день – по банке. Жорки не было, а с прочими он делиться не стал. Можно было угостить Семёныча, но тот обязательно раззвонил бы о том всей округе, и первая на икру прибежала бы Петровна.

 «Да хрен ей, а не икра, - мысленно ругался бывший морской штурман, поедая очередной бутерброд со сливочным маслом, обильно покрытым чёрными зёрнами, - уж как она меня только не прикладывала, а я ей – такой дорогой деликатес. Пусть карман держит шире…»

 Когда кончилась икра, начались проблемы с кормом для скотины. Растениеводы резко прекратили принимать самогон, так как от жадности стали кодироваться, а что может быть ужасней закодировавшегося русского стяжателя сельской ориентации? Другими словами, корм вместе с долларом тоже подорожал в четыре раза. Словно для его производства стали применять американские удобрения и труд американских специалистов, требующих адекватной оплаты адекватной валютой за их американские потенции.

 «Вот сволочь, - кряхтел Сакуров, - это ж почём мне теперь придётся продавать свинину?»

 Да тут ещё Мироныч с Ванькой. Они долго доставали Константина Матвеевича. Пока тот не озверел и не пообещал их реально поубивать. Жорка присутствовал и дал пару раз в пятак Ваньке. А Мироныча они с Сакуровым взяли за воротник, подняли и подвесили на подходящий сук. И, когда старичок стал задыхаться, а Ванька – приходить в себя, Жорка спустил старого мерзавца на землю, а затем погнал поджопниками папу и сына к их избе. Погоняя, Жорка страшным голосом пообещал исполнить угрозу Сакурова лично.

 «И ни хрена мне за вас, козлов, не будет! – орал он вдогонку. – Потому что я контуженный! Так что лучше больше не лезьте!»

 С тем поползновения Мироныча в сторону Сакуровских свиней и прочего натурального хозяйства прекратились. То ли адвокат Мироныча к тому времени успел отъехать в места более хлебные, нежели Угаров, то ли Жорка действительно напугал старого отморозка. Но, скорее всего, Мироныч, как всякий безбоязненный русский человек, испугался не угрозы прибить его, а того, что Жорка, таки завалив старого козла, потом не ответит ни за козла, ни за его ликвидацию. Очевидно, Мироныч представил себя сидящим на том свете и пребывающим в полной уверенности, что виновник его безвременной кончины продолжает безнаказанно разгуливать по осиротевшему участку бывшего советского директора, собирать ставшие ничейными плоды и ягоды, а также во всеуслышание хаять старичка, который ещё мог вот как пожить и переделать вот сколько полезных дел для повышения собственного благосостояния. Представив такое безобразие, Миронычу заранее стало так обидно, что он решил больше не искушать судьбы в виде контуженного Жорки, озверевшего от продолжительной жизни в России Сакурова и его свиней.

 «Надо же, - удивлялся Сакуров, готовя очередную порцию свинины на продажу и не имея путающегося под ногами престарелого односельчанина, - подействовало…»

 Впрочем, последнее время у него не путались под ногами ни Жорка, ни Семёныч, ни Гриша с военным. Жорка повадился шастать по издательствам, где его продолжали мытарить за сто пятьдесят долларов гонорара за каждую новую книгу, Семёныч заболел, Гриша стал подолгу пропадать у своей младшей дочери, а военный нашёл какую-то работу. И если отсутствие Жорки и Гриши с военным Сакурова почти не волновало, то за Семёныча он почему-то переживал.

 «Чёрт его знает, - думал бывший морской штурман, загружая «фолькс» коробками с мясом, - никогда не болел, и выглядит в свои семьдесят лет на шестьдесят, не больше, а последний месяц почти из дома не выходит…»

 Впрочем, долго переживать не приходилось, поскольку поджимали дела и время. Константин Матвеевич мотался в Москву, долбился в огороде, заготавливал дрова, занимался вечным ремонтом подворья и так, промеж суеты, узнал страшную весть о том, что Семёныч болен раком.

 Короче говоря, коньяк, купленный Сакуровым в первые дни дефолта по старой цене, избежал участи быть реализованным по новой цене. Его также не пришлось ни обменять, ни презентовать вечно голодным (и жаждущим) российским ментам. Дело в том, что Семёныч умер через два месяца после вынесения приговора. Врачи попытались сделать ему операцию, Вовка дал Угаровским врачам штуку долларов, но операция, как заявил опытный Гриша, дело только ускорила. И увезли Семёныча под басовитые завывания Петровны на ближайшее местное кладбище, потом были шикарные поминки, организованные богатым Вовкой, Сакуров напился как свинья, а на следующий день они с Жоркой, Петровной, Гришей, Миронычем и военным начали похмеляться коньяком. И ушёл он в считанные три дня. Потом пришёл черед сакуровскому самогону, затем он распечатал заветный тайник с долларами, чтобы затариться новой партией коньяка, потому что коньяк ему пить понравилось больше, чем самогон или водку. И понеслось. Потому что горе, мерзкая погода, хорошая компания и работать надоело так, что о ней даже думать тошно становилось, не то, что работать. К тому времени у Сакурова ничего из живности, кроме кур, не было. Припасов в виде копчёной свинины он не держал, поэтому оживившийся Мироныч стал между делом – между пьянками – подъезжать к односельчанину насчёт яиц. Имея в виду дальнейшие походы на Сакуровских кур и его копилку. Но Жорка был начеку и как только старый безбоязненный мерзавец начинал свои поползновения, бывший интернационалист делал зверское лицо и страшным голосом спрашивал: «Помнишь?» В ответ на напоминание Мироныч злобно щерился, временно отставал от Сакурова, но норовил компенсироваться на дармовом коньяке и дармовой закуске. Поэтому большую часть мероприятий Мироныч проводил или под столом «заседаний», или в одном из пустых сараев, куда его сносили от греха подальше, потому что старенький Мироныч мог обмочиться и испортить очередное застолье неприятным запахом. Жуков к тому времени совсем перестал ходить, и врачи настоятельно рекомендовали ему завязывать с новой русской водкой, от которой уже у двух миллионов россиян случились разные заболевания вен, провоцирующие гангрену. Но Жуков продолжал пить и скоро ему оттяпали правую ногу. А Константин Матвеевич допился до нового свидания с домовым. Случилось это ровно через десять суток после начала запоя. Стояла поздняя осень, был ясный морозный вечер, в этот день Константин Матвеевич только опохмелялся и в компании одного только Жорки. Гриша снова уехал к младшей дочери, военного отправили в какую-то служебную командировку, Петровна отвалила в Москву погостить, а Мироныча, после того как он спьяну раскокал дома фарфоровую статуэтку, его рачительная Аза Ивановна отправила в наркологический диспансер на принудительное лечение от старческого алкоголизма.