«Ты полегче с примитивным и убогим, - миролюбиво говорил Жорка, - а то, неровён час, схлопочешь. Но что ты имел в виду, говоря «веселей»? Что, надорвался, хохоча на огороде?»

 «Можно подумать, ты не понял, о чём я…»

 «Да понял. А живём мы веселей, потому что не такие жлобы, как твои грузины. И не такие барахольщики, чтобы каждый сэкономленный рубль бежать менять на модную тряпочку. Или матрац сэкономленных рублей – на финский гарнитур со стопроцентной переплатой. Нет, наш человек никому ничего переплачивать не станет, а «вырученное» от стояния в очередях за дефицитом время потратит на распивание ханки (97) и распевание частушек в тёплой компании. Хотя, сколько я знаю наших людей, они скоро переплюнут в жлобстве не только твоих грузин, но и соседних с ними армян. Потому что не за горами примитивное изобилие, от которого захочется откушать всякому нехроническому пропойце, причём захочется так сильно, что многие даже бросят пить…»

 «Чтобы русские переплюнули в жлобстве армян, - сомневался Сакуров, - или чтобы совсем бросил пить такой насос, как Витька…»

 «Если сам не бросит, то жена его силком закодирует, - убеждал Жорка. – А в жлобстве наш человек переплюнет любую национальность так же легко, как он уже всех переплюнул в хитрожопости».

 «Это по-твоему выходит, что русские хитрожопей даже евреев? - продолжал сомневаться Сакуров. – Почему тогда евреи имеют весь мир, а русские – только друг друга?»

 «Потому друг друга, что других им иметь – слишком далеко ходить. Тут хотя бы до соседа добрести… А что до хитрожопости, то вот тебе простой пример. Лет десять тому назад здешняя местность процветала – дальше некуда. А в Угарове вовсю пыхтел мясокомбинат, выдавая на гора ежедневно по тонне колбасы разного копчения. Однако в самом Угарове колбасы в продаже даже близко не наблюдалось, потому что вся она увозилась в Москву. Так же, как из других районных российских городов, где почти в каждом имелся и мясокомбинат, и молокозавод. И для того, чтобы раздобыться колбасой, местные, горожане и сельские жители, мотались в Москву. В то время как в Прибалтике, Белоруссии и на Украине колбаса была в любом местечковом продовольственном магазине. Почему? Отвечаю. Тамошние крестьяне сами делали из своих свиней домашнюю колбасу, кормились ею сами и снабжали колбасой деток, отъехавших в большие и малые украинские, белорусские и прибалтийские города. Вопрос: что, русские крестьяне не держат свиней или не умеют делать колбасу? Ещё как умеют! Только какой хитрожопый русский крестьянин станет делать колбасу из своей свиньи, каковую свинью можно сдать живым весом по пять рублей за кило государству (98), а потом съездить в Москву и купить полпуда чайной колбасы по рубль восемьдесят? Ты представляешь, какая получалась экономия?»

 «Да, но свойская колбаса много вкуснее и полезней чайной казённой», - снова сомневался Сакуров, вспоминая грузинские домашние колбаски, которые он покупал на центральном сухумском рынке.

 «Конечно, но когда это наш человек считался с вкусовыми свойствами любой пищи или её полезными качествами? Был бы набит стомах (99) и – дело в шляпе…»

 «Это точно», - соглашался Сакуров, памятуя такое нелицеприятное явление в новой русской действительности, как стопроцентная магазинная реализация гуманитарной помощи в виде всяких отбросов евроамериканского пищепрома вплоть до просроченных собачьих сосисок и заплесневелого английского чая (100).

 «Ладно, пошли спать», - предлагал Жорка и отваливал в свою избу.

 «Да, заснёшь тут, - прикидывал Сакуров, закуривая новую самокрутку, - теперь до утра буду думать о том, чего мне тут Жорка наговорил...»

 Мысли по поводу сказанного Жоркой возникали у Сакурова всякие, от недоумевающих до обиженных. Недоумевал Сакуров (и не в первый раз по этому поводу) из-за того, как Жорка всегда просто объяснял почти всё, о чём возникал интерес у его собеседника. Обижался же Сакуров за народ, о котором Жорка высказывался не очень уважительно и к которому бывший морской штурман кровно принадлежал наполовину.

 «Тоже мне, знаток хренов, - ругал Жорку Сакуров, укладываясь в постель, - написал какую-то фигню, за которую ещё никто хорошо платить не хочет, а уже возомнил себя Гоголем…»

 Засыпая, Константин Матвеевич представил себе портрет великого русского писателя и, кстати, вспомнил «Мёртвые души» (101). Бывший морской штурман мысленно пролистал страницы незабвенного произведения и с удивлением констатировал, что из всех описанных Гоголем героев только один положительный, да и тот – нерусский (102). Затем на память Сакурову пришли такие образчики русской классической литературы как «Анна Каренина» Льва Толстого, «Идиот» Достоевского и «Вишнёвый сад» Антона Павловича Чехова. И Константин Матвеевич впервые осознал, что описанных в вышеназванных образчиках действительно приличных людей – раз-два и – обчёлся.

 Сказанное Жоркой начало сбываться не скоро, но надёжно. В частности, насчёт изобилия. Оно, правда, уже наступило, но это было какое-то или дерьмовое, или какое-то оскорбительное изобилие. Этим летом Сакуров повадился мотаться в Москву с зеленью и ранним чесноком, не забывая про огурцы и прочую картошку. Он нагружался как верблюд, пёр с утра пораньше на станцию, там садился на первый проходящий поезд, за час без малого доезжал до Московской железки, пересаживался на электричку и с одной пересадкой добирался до первопрестольной. От деревни до Москвы считалось триста с хвостиком вёрст, но в столицу бедный бывший морской штурман приезжал в одиннадцать вечера, потому что многие маршруты демократы отменили, и на каждом стыковой станции между перегонами Сакурову приходилось сидеть часа по три.

 Прибыв в Москву, бывший морской штурман хоронился вместе с товаром в каком-нибудь укромном месте и стучал зубами там от холода и голода, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не привлечь внимания лихих людей или новых российских милиционеров, озлобленных желанием разбогатеть быстро и много.

 Утром Сакуров выползал на свет божий и, купив полусуточную субаренду у какой-нибудь спекулянтки в каком-нибудь подземном переходе, реализовал свой товар.

 А так как времени до подходящего транспорта в обратную сторону, отправляющегося с Павелецкого вокзала в четверть двенадцатого ночи, у бывшего морского штурмана оставалось с запасом, то большую его часть он убивал, шатаясь по вещевым рынкам и магазинам. Вот он шатался и не уставал удивляться такому резкому переходу от хронического дефицита к трещащему по швам от переполнявшего самого себя изобилия. В общем, было всё, что душа пожелает. Причём самого отвратного качества, независимо от того, где что и почём продавалось. Так, Жорка уже успел рассказать Сакурову, что одни и те же ботинки можно купить и на вещевом рынке за двадцать долларов, и в бутике за двести. Рассказав, Жорка показал ботинки, купленные два месяца назад на рынке и уже треснувшие по трём швам из четырёх имеющихся.

 «А начальник моей благоверной купил такие же в бутике, - сообщал Жорка, - так у него они треснули ещё раньше, потому что у него подъём выше… А что с мебелью творится! – продолжал тему бывший интернационалист. – Жена того же сраного начальника, который теперь получает почему-то в двадцать раз больше своих подчинённых, купила диван якобы из Италии. И что ты думаешь? Обшивка на диване лопнула через неделю. Представляешь? В общем, пришлось жене начальника моей жены и ему самому искать специального мастера, перетягивающего якобы итальянские диваны. Ну, тот им диван за триста долларов перетянул и посоветовал, в целях сохранности новой перетяжки, на диване спать очень аккуратно, а про камасутру забыть вообще. Короче: как хвастался начальник моей жены на каком-то ихнем космическом корпоративе, теперь они с женой спят на новом диване якобы из самой Италии по очереди, а камасутрой занимаются на половичке в прихожей…»

 «Что ты говоришь!» - удивлялся бывший морской штурман.

 «То и говорю… В общем: будешь в Москве – мебель не покупай…»