Сакуров, выговорив столь длинную тираду, сам себе удивился: в повседневной жизни он говорил короче и безграмотней.

 - Не всякий бред есть инструмент отрицания истины, но всякая истина есть потенциальный носитель бредовых идей, - молвил Фома.

 - Что-о? – элементарно не понял Сакуров.

 - Это я так, к слову, - возразил Фома.

 - К слову, - заворчал Сакуров. – Ты лучше скажи: коль я такая важная персона, носитель этого, как его, духа первозданного, тогда какого хрена ко мне прислали домового? Что, нельзя было найти кого-нибудь почище? И потом: я вот тут с тобой сейчас беседую, и меня мучают всякие сомнения: не есть ли данная беседа, до которой я изволил бездарно допиться, невесёлая примета какого-нибудь мрачного явления, ожидающегося в скорейшем будущем? Я не имею в виду очередное торнадо в Америке или землетрясение в Японии, мне интересно знать про явления, которые могут коснуться лично меня. Ферштейн?

 «Я ли это сказал? – с вялым изумлением подумал Сакуров. – Поди, не поймёт ни хрена…»

 - Чего изволите? – действительно не понял или просто прикинулся дураком Фома.

 - Ну, это… не должен ли я на днях крякнуть?

 - Не должен, - успокоил Сакуров Фома. – А что касается особы почище, так домовому проще общаться с живым человеком чем, скажем, высшему духу, обитающему в верхних или даже средних эмпиреях. Всё, знаешь ли, должно совершаться по установленному регламенту и согласно субординации.

 - Я сейчас с кровати упаду! – воскликнул Сакуров. – Это какая среди вас субординация?

 - Какая надо.

 - А кто главный?

 - Кто надо.

 - Ну, ты, блин, чичероне хренов! Может, хоть объяснишься насчёт разницы между душой и духом первозданным? А то я сегодня хрен с два усну, пока не узнаю, чем это я так отличаюсь от нормальных людей?

 - Ну, это, пожалуй, можно. Вить ты не вор?

 - Не вор.

 - Не завистник?

 - Не завистник.

 - Не стяжатель?

 - Не стяжатель.

 - И души человеческой ради выгоды не губитель?

 - Ради выгоды – ни в коем случае!

 - Всяких тягот испытав, подлости человеческой отведав, не озлобился?

 - Нет.

 - Не клеветник, лукавый обманщик, сластолюбец и двуличник?

 - Нет, нет, нет и ещё раз нет.

 - И гордыня тя не обуяет?

 - Какая на хрен гордыня!

 - Вот и прямая тебе дорога в наше братство.

 - Иди ты! – испугался Сакуров. – А говоришь, что я не должен крякнуть?

 - Все крякнут, но со временем.

 - Со временем – это когда? Меня интересует моё время. Когда крякнет Мироныч – мне до лампы.

 - Твоё время суть миг в летописи мироздания, обратная сторона какового есть целая вечность, преходящая из полустатического состояния в ускоряющуюся последовательность мгновений, - сказал Фома.

 - Чтоб ты треснул! – разозлился Сакуров. – Если мы с тобой о такой же ерунде и раньше трепались, то я сам себя не понимаю!

 - Раньше мы трепались о всяком, но особливо о нашем житье-бытье, - повторил Фома.

 - Нашем – это чьём? Я про своё бытьё, например, всё и без тебя знаю.

 - Да нет, мы о нашем.

 - О вашем? – уточнил Сакуров.

 - Да.

 - Ну и что интересного ты рассказал мне про ваше житьё?

 - Всякое. В частности, рассказывал я тебе про моих коллег, кои с тобой по соседству хозяйство ведут. Да о недругах ихних, каковые им в этом хозяйстве мешаются.

 - Ну? Продолжай. Ведь я всё равно ни черта не помню из того, что ты мне в прежние разы рассказывал. Тем более что в мифологии я не силён, но послушаю про неё с удовольствием.

 - А вот мифологию ты зря сюда путаешь, - обидчиво возразил Фома, - потому что она не причём. Есть, конечно, в ней кое-какие похожие на нашу деятельность толкования, но и только.

 - Ну чё ты к словам цепляешься? – возразил Сакуров. – Мне ведь всё едино: что мифология, что теософия, что теория большого взрыва или ещё чёрт знает что, - я ни в чём таком особенно не догоняю. Короче, начинай поливать про свой быт и быт своих коллег с ихними недругами, но начинай по порядку, с крайней избы, где живёт старый хрыч Мироныч. Неужели и ему домовой по штату полагается?

 - Домовой во всяком жилье полагается, - терпеливо пояснил Фома.

 - Если во всяком – то вас тьма! – воскликнул Сакуров.

 - Да, нас порядочно.

 - Так что там про Мироныча?

 - Есть у него домовой по имени Кирьян, вот кому жисть – не жисть, а сплошная малина.

 - Это ещё почему?

 - Да потому что ему в его хозяйстве ни один злыдень не мешается.

 - Что ты говоришь, - пробормотал Сакуров. – И почему ему, Кирьяну твоему, ни одни злыдень в хозяйстве не мешается?

 Константин Матвеевич примерно знал ответ, но хотел услышать его от домового.

 - Правильно соображаешь, - сказал Фома. – Ваш Мироныч сам такой выдающийся злыдень, что другим в его избушке делать нечего.

 - А у Жорки есть злыдни?

 - Навалом.

 - А у меня?

 - И-и! Раньше, конешна, пока дом в запустении пребывал, злыдни его стороной обходили. Потом учуяли тепло, а в нём хорошего человека и стали поселяться.

 - Вот спасибо.

 - Да не за что…

 - А у кого ещё их много?

 - У Варфаламеева.

 - Ясно… Кстати, такой вопрос: что лучше, прямиком угодить в ваше сомнительное братство в виде какого-то первозданного духа или просто на тот свет в виде обычной души?

 - Да уж лучше к нам, а то ведь в виде души, оно того. Сначала, тоись, тута будешь сорок дён болтаться, опосля в судилище покантуес-си, откуда ещё неизвестно, куда тебя определят: то ли в рай, то ли в ад, то ли в какую-нибудь реинкарнацию.

 - Ну, ты и наговорил, - совсем уже сонно молвил Сакуров, - однако со злыднями я не согласен.

 - Это как? – спросил Фома.

 - А вот так. Уволю на хрен, а то развёл тут всякую сволочь…

 - Да вить это не наша вина, ежели где какой злыдень, а то и целая их свора в какой-никакой избе заведётся, - принялся неторопливо оправдываться Фома, а Сакуров почувствовал, что начинает по-настоящему засыпать. Если, конечно, он уже не заснул, и теперь ему не снится, что он засыпает по-настоящему. А Фома в это время продолжал бухтеть: – Это всё от самих людей зависит. Вить злыдни, они производство дьявольской епархии, и они не лезут туда, где живёт какой-нибудь человечек, коему сам главный нечистый благоволит. Но ежели ты не сумел главного нечистого к себе расположить, то – беда! Да… А вот нам, в отличие от злыдней, велено с нашего верха жить везде при всяком человеческом жилье, независимо от того, живёт ли там протеже главного нечистого, или его глупый непочитатель. Однако…

 «Однако пить бросать надо, - в который раз подумал Сакуров, проваливаясь всё глубже и глубже в долину снов и отчуждения от реальной жизни, - иначе я точно договорюсь с этим домовым до дурдома…»

 Ночью Сакуров снова куда-то летел, снова видел прекрасный город в виде грандиозной террасы, спускающейся к морю. Это море, пока Сакуров летел вдоль городской прибрежной зоны, показалось Сакурову изумительно чистым. Но затем, когда он долетел до первых дебаркадеров грузового порта, он стал замечать на воде пятна мазута и целые плавающие острова мусора. В это время самолёт решил приводниться, и на Сакурова напали акулы. 

 На следующее утро Сакуров завязал с пьянством. Семёныч хитро промолчал, Виталий Иваныч посмеялся, Жорка (тем же утром он приехал из своего Подмосковья) и Варфаламеев отнеслись с пониманием, а Грише и Миронычу это было по барабану. Дело в том, что Сакуров жил крайне бедно в долг на Жоркины деньги, он не мог ничего дать Миронычу в обмен на его дрянной самогон или напоить на халяву Гришу. Впрочем, эти два односельчанина тоже мало интересовали Сакурова. К тому же пришла пора сеять морковь, свеклу, разную зелень, а там, глядишь, и наступала пора картофельных работ. Тут Сакурова выручила Жоркина жена-сказочница. Она навезла всяких семян, два дня визжала на Жорку, тот тоже бросил пить и занялся огородом.