За два года Константин Матвеевич разбогател ещё на девятьсот долларов. Он насобачился делать малиновый сироп и толкать его на московских с подмосковными рынками. Плюс к сиропу Сакуров наловчился делать и продавать тёртую с сахаром чёрную смородину и вишнёвое без косточек варенье. Он пахал, как медведь, разоряющий муравейник или корчующий деревья на месте будущих берлог. В виду вышесказанного бывший морской штурман, некогда интеллигентный и подтянутый, превратился в заскорузлого краснолицего жлоба. Душа его сделалась под стать внешности. Однако пить Константин Матвеевич всё не начинал.

 Тем временем умер Иван Сергеевич, семидесяти двух лет от роду. Мироныч перестал бегать на лыжах, и он стал забывать, кто и сколько ему должен. Усадьба Нины Михайловны пришла в совершенный упадок. Гриша, поддерживаемый младшей дочерью и её мужем, всё ещё держался, хотя пить продолжал по-чёрному. Зато Варфаламеев завязал, чем сильно огорчил всю честную компанию. А потом оказалось, что Петька связался со своими подросшими дочерьми и те пообещали забрать папу к себе, за рубеж. Как пообещали, так и забрали. Варфаламеев толкнул дом за бесценок какому-то местному дачнику, выкатил два ведра водки и отвалил. А Жорка, военный, Гриша, Семёныч и Сакуров ещё неделю не могли переварить событие. То есть, все вышеперечисленные, за исключением Сакурова, неделю пьянствовали. Константин Матвеевич не пропустил ни одной пьянки, потому что, хоть и не пил, но также переживал отъезд ставшего родным Варфаламеева. Мироныч в то пору хворал и в марафоне не участвовал.

 «Нет, как он мог!» - рыдал Семёныч.

 «А куды он уехал-то?» - в десятый раз спрашивал тёмный Гриша.

 «В Канаду», - в десятый раз отвечал удручённый Жорка.

 «Это где?» - не отставал Гриша.

 «От Гренландии сразу направо», - объяснял просвещённый военный.

 «Если ехать из Аляски», - уточнял Жорка.

 «А медных гильзов там достать можно?» - продолжал нудить Гриша.

 «Эх, Варфаламеев!» - продолжал рыдать Семёныч.

 «Блин, кто теперь хокку Басё переводить будет?» - подливал масла в огонь или сыпал соль на рану Жорка.

 «А я сына тоже за границу отправил, - высказывался военный. – Потому что тут по дороге машины ходят, а они – того! Ну, думаю, проводником собаки работать не хочет, пусть лучше в Приднестровье едет. Там у меня дом от родителей остался, и участок – почти пятьдесят соток. А кукуруза в Приднестровье какая! Во какая кукуруза! Такой кукурузой птицу кормить – первое дело! В Приднестровье куриные яйца: я те дам! Куриное яйцо разобьёшь – так желток жёлтый, не то, что у этих…»

 В переводе на нормальный русский язык дело со старшим сыном военного выглядело следующим незамысловатым образом. Вернувшись из армии, сын военного долго не мог устроиться на работу, пока его не взяли в какую-то местную охрану проводником собаки. Но платили на этой работе мало, поэтому сын военного, бывший пограничник, кинулся искать дополнительных заработков. Он организовал небольшую шайку и пошёл с ней на дело. Вернее, на большую дорогу. Там сын с шайкой стали тормозить проходящие фуры и напрягать их водителей на пошлину за проезд по якобы их, сына и шайки, участку дороги. Когда военный прознал про внеурочные занятия сына, он накостылял ему по шее и отправил на историческую родину, в Приднестровье, каковой край славится высокопродуктивными сортами кукурузы и прикладным – на кукурузном корму – птицеводством.

 По окончании марафона Жорка два дня отлёживался в своей избе, а потом поехал в Болшево. Там он получил три пенсии и вернулся в деревню почему-то трезвый. Зато Жорка притаранил две литровые бутылки водки с закусью и пьянка возобновилась. К той поре Мироныч выздоровел и прибежал в деревню. Пили, в общем, без хокку, к отсутствию которого стали привыкать, но под балалайку. Сакуров же в это время отсутствовал: он поехал продавать в Москву поздние яблоки. А у Семёныча, как назло, треснула рессора. Поэтому, когда компанейцы съели водку, Жорка решил сгонять в город за добавкой на своих двоих. Он взял сидор, полторы пенсии и пёхом попёр в Угаров по железнодорожной колее, связывающей бывший металлургический комбинат и их станцию. А так как снег уже выпал, то по пути Жорка и подмёрз, и подустал. Поэтому он первым делом освежился в ближайшей забегаловке, и только потом пошёл в какой-то коммерческий ларёк затаривать сидор бухлом и закусью. Затариваясь, Жорка случайно познакомился с двумя мужиками, а один из них оказался Жоркиным почти однополчанином, потому что служил в составе ограниченного контингента войск в Афганистане в середине восьмидесятых. Почти однополчанин зазвал Жорку в гости, Жорка напоил – накормил всю семью нового знакомца плюс соседку по лестничной площадке, хромую интеллигентную старушку. Старушка вела умные беседы, от водки не отказывалась и напоминала Жорке, что они в какой-то мере с ним коллеги. В том смысле, что оба увечные.

 Потом Жорка вырубился, потому что ему подмешали в его же водку какой-то дряни, а когда очнулся, ему предложили по-хорошему уносить ноги. Потому что интеллигентная Жоркина коллега уже пошла за милицией, так как телефонов поблизости не имелось. А когда Жорка, проверив содержимое карманов и сидора, стал бузить на тему возвращения ему хотя бы части вышеупомянутого содержимого, на него набросилась вся семья его почти однополчанина.

 «Я, конечно, мог бы навалять им всем по шеям, да там был ребёнок, - рассказывал потом Сакурову пьяный Жорка. – Ты бы видел, какие у него были глаза, когда я только пришёл к ним и дал ему самый обыкновенный апельсин. Нет, не мог я при этом ребёнке валять по шеям его мамаше, бабке и папаше…»

 «Возьми вот себе немного жратвы с выпивкой, - бормотал расчувствовавшийся Сакуров, - но денег не проси – не дам, потому что…»

 Сакуров хотел сказать, что всех голодных детей России им с Жоркой всё равно не накормить, но промолчал, представив мальчика шести лет с большими горящими от счастья глазами при виде самого обыкновенного апельсина в собственных руках, а не за стеклом витрины коммерческого магазина.

 Ещё год пролетел, как беспокойный сон в летнюю ночь, проведённую в паршивом вытрезвителе со сломанной вентиляцией. Сакуров заработал радикулит и четыреста долларов. Летом очередного года снова били Жукова, пойманного на краже куска чугунного рельса из погреба Гриши. Этот кусок Гриша сам в своё время спёр на железке, когда чугун меняли на сталь, и с помощью него усилил крышу погреба. В описываемые времена чугун подорожал, и его стали тырить даже друг у друга. Жуков, когда его побивали односельчане, вопил о том, что зачем де бить невиновного?

 «Так ты не виноват? - удивлялся Жорка. – А кто тогда?»

 «Китайцы, суки! Это они у нас чугун скупают!»

 «А ещё партийный!» - надрывался Семёныч, пиная поверженного ворюгу.

 «Да когда это было!» - оправдывался Жуков.

 «Значить, теперя медных гильзов надо ждать от китайцев, - делал вывод Гриша, - потому что давеча в Корневом сняли все медные провода…»

 «Как бы наши не поснимали», - высказывал общее опасение Сакуров.

 Жукова он не бил, но в потехе косвенно участвовал.

 «Вот этот и снимет», - не унимался Семёныч.

 «Поддай ему ещё», - басила Петровна.

 «Да как же их не снять, - кряхтел Жуков, - когда за килограмм меди дают по целому доллару? (153)»

 «Ведь сам же будешь сидеть без света, сволочь!» - орал Жорка.

 «Ему что – он всё равно не зимует…»

 Через месяц после побоев Жуков охромел на обе ноги. И стал грозиться, что подаст в суд на односельчан, если те не выкатят ему два литра водки и сто долларов. В общем, очередная пьянка происходила в традиционном составе плюс охромевший Жуков.

 «У меня есть такой знакомый адвокат, что я вам всем покажу, если вы мне не дадите сто долларов!» - храбрился пьяный Жуков.

 «Вы за свои ноги можете требовать много больше, чем сто долларов, Алексей Макарович, - подличал Мироныч, в известной потехе не участвовавший, - а адвоката я вам дам своего, поэтому компенсацию мы потом поделим…»