«Драгоценная Кирстен,
Увы, как ни печально, но я никогда уже не увижу тебя. Величайшей моей радостью в жизни стала любовь к тебе, как к дочери, которой у меня никогда не было.
Если жизнь — это серия роковых ошибок, но которые все-таки можно исправить, то позволь мне от имени Клодии исправить одну из них. К тому же если жизнь — это еще серия всевозможных начинаний, то опять-таки позволь (теперь, правда, уже от себя лично) предложить тебе возможность начать сначала.
Достаточно сказать, солнышко, что я знаю все. Я наконец открыл для себя (благодаря разговорам с временами приходившей в себя за эти годы Клодией и собственным дотошным записям), как жестоко ты была ранена. То, с какой легкостью мы дали одной рукой и отняли другой, — позор, который я унесу с собой в могилу.
Приношу тебе свои глубочайшие извинения и прошу принять в качестве свидетельства нашей искренней привязанности к тебе подарок — дом в Белгравии.
Дом будет находиться под присмотром и уходом до тех пор, пока ты не решишь поселиться в нем.
Живи в нашем доме, Кирстен, живи в нем и начинай сначала. Верни миру свой божественный дар. Он так долго не радовал людей.
Целую тебя, моя драгоценная Кирстен, и обнимаю от всего сердца.
Прощай, Эрик».
Письмо упало на пол. Кирстен, закрыв лицо руками, заплакала. Итак, Эрик под конец жизни узнал обо всем…
Начать все сначала? Сможет ли она? Поможет ли ей Лондон — город, где все и началось? Кирстен уже по пальцам на одной руке могла сосчитать оставшиеся годы ее изгнания. Неужели возможно? Неужели она, никогда не верившая в чудеса, поверит в них сейчас?
В изумлении Кирстен вышла из церкви. И лишь перейдя Трафальгар-сквер, она вспомнила, что так и не увидела Майкла.
— Роксана?
Роксана открыла глаза и улыбнулась.
— Прости, дорогая, я никак не мог раньше.
Майкл отвел в сторону челку густых каштановых волос жены и поцеловал ее в лоб, подумав о том, будут ли эти волосы столь же густыми, после того как начнутся сеансы химиотерапии. От мысли об этом Майкла затошнило, и он, поспешно наклонившись, поцеловал Роксану еще раз.
— Моя бедная, храбрая любимая, — прерывающимся голосом прошептал он.
«Не такая уж и храбрая, — подумала про себя Роксана. — Совсем не храбрая. Все выходит так, как я и предполагала: кусок за куском они вырезают из меня женщину. Сначала грудь, теперь матку и яичники. Что там еще осталось?»
— Вчера похоронили Эрика, — сообщил Майкл.
— Тебе надо было присутствовать там, — взглянув на мужа ясными зелеными глазами, посоветовала Роксана.
Майкл покачал головой:
— У меня есть более важные заботы.
Майкл попытался улыбнуться, и Роксана улыбнулась ему в ответ, но через минуту уверенность оставила Майкла, и в глазах его заблестели слезы.
— О Роксана!
Не выдержав, он уткнулся лицом в теплую, исхудавшую шею жены и заплакал.
Когда горький приступ жалости прошел, Майкл выглядел несколько смущенным. Он никогда перед этим не показывал свою слабость перед Роксаной. Майкл, повернувшись спиной к жене, вытер глаза и, подойдя к окну, посмотрел во двор. На улице лил дождь. Типичный октябрьский день — хмурый, подсвечиваемый мертвым серебристым светом уличных фонарей. Ветер прилепил к окну высохший красно-бурый кленовый лист, потом снова унес его прочь. Все казалось так просто. Как умирание. Один хороший, сильный порыв ветра и… смерть.
Все вокруг в эти дни напоминало Майклу о смерти.
— Я отменю назавтра свой концерт в Далласе, — не оборачиваясь, медленно произнес Майкл.
— Нет смысла — я чувствую себя хорошо, — отозвалась Роксана. — К тому же тебя не будет всего два дня.
Майкл вздохнул и прислонился лбом к холодному стеклу. В хорошо натопленной больничной палате это приносило облегчение. Майкл подумал о предстоящей поездке и снова вздохнул. Снова аэропорт, снова самолет, снова гостиничный номер. Боже, как же он ото всего этого устал!
Прислугу предупредили о приезде Кирстен. Нового дворецкого звали Тобин, шофера — Хьюго, экономку — Нелли, повариху — Ивонна, Патриция была служанкой нижних этажей, Жан — верхних. Больше же в доме не изменилось ничего. Отдав Тобину пальто, сумочку и перчатки, Кирстен начала неторопливое путешествие по дому, который один восхитительный и очень важный в ее судьбе год своей жизни называла своим. Переходя из комнаты в комнату, Кирстен снова чувствовала себя неловкой и наивной девочкой с Девятой авеню, впервые оказавшейся среди блеска и богатства. С широко раскрытыми глазами, невинная, жадно впитывающая в себя окружающий мир и взрослеющая.
Алиса, снова попавшая в Страну чудес.
Поднимаясь по ступенькам на четвертый этаж, Кирстен почувствовала, как у нее дрожат колени. Она ожидала увидеть там тусклый и затхлый мавзолей, затянутые паутиной углы в каждой комнате, закрытые материей светильники, покрытую белыми листами бумаги мебель, запах плесени и запустения в воздухе. Но…
С первого взгляда ей показалось, что это галлюцинация. На мгновение она даже зажмурилась и перестала дышать.
— Не может быть, — из стороны в сторону мотая головой, громко сказала она.
Но это было.
Была та же квартира, которую Кирстен покинула двадцать шесть лет назад. Тот же ситец, та же мебель, те же картины на стенах, те же фиалки на окнах. Даже комнаты пахли так же — свежей краской. В них не было ни одной новой детали.
Кирстен, словно на воздушных крыльях, переплывала из комнаты в комнату, и по щекам ее катились слезы.
— Ах, Эрик! — крикнула она вслух и широко раскинула руки в стороны. — Я принимаю твой вызов! Я начну все сначала. Я твердо знаю, что начну!
В музыкальную залу Кирстен заглянула в самом конце. Она предстала перед Кирстен огромная и тихая. Здесь тоже все было как в первый ее визит. Деревца в кадушках. Черный концертный рояль. Стеклянная коробочка с дирижерской палочкой Майкла. Но появилось и что-то новое, чего Кирстен прежде не видела: над стеклянной коробочкой в простенькой серебряной рамке на стене висела подписанная ею первая нотная страница «Отражений в воде» Клода Дебюсси.
Да, волшебство наконец сработало. В этом Кирстен не сомневалась.
Откинувшись на спинку водруженного на корму яхты шезлонга, Эндрю налил себе очередной стакан вина. Глядя на рассыпавшиеся над головой звезды, он задумался, с кем бы ему выпить на этот раз, и остановил свой выбор на созвездии Гидры. Как партнеры по выпивке, звезды не были идеальны, но с ними по крайней мере он чувствовал себя всегда в компании. Битон отхлебнул вина и вгляделся в звезды, образующие созвездие Гидры, напоминавшее своими очертаниями женское лицо. Эндрю вытянул руку. Лицо, смазанное дрожащими пальцами, мгновенно исчезло.
Эндрю снялся с якоря в Кадисе, куда он прибыл через десять дней после того, как покинул Тавиру. Все это время ничем не занимался — просто плыл и думал. Он не сделал даже ни одного наброска: Битон слишком боялся, что любой предмет, который он возьмется изобразить, неизбежно обратится в женское лицо, вот как созвездие Гидры. А если бы ему и случилось нарисовать ее лицо, тысячный раз задавался вопросом Эндрю, так что из того? Ведь это не значит, что, предав ее лицо бумаге, он тем самым предает себя?
Эндрю сказал Кирстен, что ему нужно время, но время тяжелым бременем наваливалось на плечи. Все, о чем он мог думать, была она. Как бы сильно он ни любил Марианну и дочерей, то, что Эндрю чувствовал к Кирстен Харальд, выходило далеко за рамки простой любви. И это пугало его.
Эндрю боялся любить. Он любил Марианну и потерял ее, он любил дочерей и тоже потерял их. Теперь у него нет больше сил любить и терять.
Просидев в шезлонге всю ночь без сна, ближе к рассвету Битон спустился на камбуз и сварил себе кофе. Поднимаясь снова наверх, он прихватил с собой кружку, эскизник, несколько угольных карандашей и, выйдя на палубу, уселся прямо на жесткий пол, по-турецки скрестив ноги. Глядя на восходящее солнце, Эндрю приказал себе в точности изобразить то, что видит. Первые его штрихи были робки, неуверенны, неровны, но постепенно рука обретала уверенность. Штрих за штрихом, страница за страницей Эндрю чувствовал, как к нему возвращается свобода. Каждый успешный набросок был очередным подтверждением истины, которую он успел забыть: только тогда ты будешь свободен, когда с тобою искусство.
