— Мистер Стоун.

Мне едва-едва удалось не расхохотаться.

— Ты… я хочу сказать, правда?

— Не смейся.

— Я и не смеюсь. Правда не смеюсь, — хотя я смеялся. — Просто я воображал… вот если бы русский граф. Он красивый, богатый.

— А еще женатый. Кроме того, я не хочу уезжать в Россию.

— Но ведь Стоун… знаешь…

— Среднего роста, мешковат, резковат, малообщительный, несветский и старый, — ответила она с вымученной улыбкой.

— Да. Так…

— Он единственный — помимо тебя, — кто не видит во мне потенциальную собственность. Он добр и ничего не просил взамен. Думаю, я ему нравлюсь, а ему не нравится все, что очаровывает других. Он совершенно неуклюж и неловок, но как будто не хочет ничего большего, как только быть со мной. Он не акционер и никогда им не станет. Я правда его люблю. Я поняла это сразу, едва с ним познакомилась. Я никогда не встречала таких, как он, никогда ни к кому ничего подобного не испытывала.

— Он знает про…

— Про меня? Нет. Ничего. И не должен узнать. Я хочу быть любимой. По-настоящему любимой. Им.

— Тебе стыдно?

— Конечно, мне стыдно! Я хочу быть тем, кем он меня считает. Обещай ничего ему не говорить. Пожалуйста!

Я кивнул.

— Я познакомился с тобой несколько месяцев назад. Я вообще ничего больше про тебя не знаю. Но на данный момент твоя забота не я, а Дреннан.

Подтянув к груди колени, она обхватила их руками, потом положила на руки голову. Она выглядела той, кем ей следовало бы быть, — молодой девушкой, невинной и наивной.

— Я так устала, — сказала она. — И я не знаю, что делать. Я просиживаю дома в надежде, что он придет меня повидать. Всякий раз, когда звонят в дверь, я надеюсь, что это он. Каждый раз, когда приносят письмо, я надеюсь, что от него. Я ничего не могу с собой поделать. Впервые в жизни я не могу ничего, только надеяться.

— Классические симптомы. Ты же сама должна знать. Ты же романы читала.

— Я никогда не думала, что будет так. Это так больно. И мне никогда не было так страшно. В прошлом я всегда умела овладеть ситуацией или придумать, как выпутаться. Сейчас я не могу ничего. И он про меня узнает, я знаю, что узнает. А тогда я больше никогда его не увижу.

— Ну, — протянул я, — это не обязательно так. Я же не ушел, возмутившись.

— Но вы, мистер Корт, лжец и преступник с нравственностью трущобной крысы.

— Ах да, верно. Я про это забыл. — Я с улыбкой взял ее за руку. — И мы, трущобные крысы, должны держаться заодно. На меня по меньшей мере можешь рассчитывать.

— А как же ты?

— О чем ты?

— Ты читаешь мне нотации про любовь, но кого любишь ты? Ты говоришь про доверие и дружбу, но кому доверяешь ты?

Я пожал плечами.

— Твой мир такой же холодный, как и мой. Единственная разница в том, что я свой не выбирала и теперь хочу из него выбраться.

— Мне нужно идти. У меня завтра много дел.

— Останься со мной.

Искушение было велико, поверьте мне, велико. Но я покачал головой:

— Думаю, будет лучше, если за мной останется исключительная честь быть единственным мужчиной на свете, который тебе отказал.

— Уже дважды.

— Так и есть. Считай это знаком моего уважения.

Наклонившись, она очень нежно поцеловала меня в лоб, потом я увидел, как она быстро смахивает слезу.

— Удачи, друг мой.

Я поцеловал ее в щеку и ушел. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Мне следовало думать о судьбе империй и состояниях великих мира сего. А единственным образом в моих мыслях был образ молодой женщины, прекрасной и заплаканной.

На следующий день — рано настолько, насколько допускали правила хорошего тона, — я нанес визит сэру Эдварду Мерсону, послу ее величества во Франции. Я был более или менее уверен, что это обернется пустой тратой времени, но достаточно провел среди английских государственных служащих, чтобы понимать: необходимо использовать все возможности, заградить все пути, откуда могут пойти обвинения. Если дело примет скверный оборот (а я не исключал такую возможность), причиной, почему все вышло именно так, без сомнения, назовут то, что я не поставил в известность британское посольство.

Утро выдалось странное — островок безмятежности среди окружавшего меня хаоса. Сэра Эдварда не было на месте — был сезон охоты, а он не принадлежал к тем, кто позволит делам встать между ним и перепелкой. Поэтому я оставил сообщение и, не зная в точности, что делать дальше, прогулялся до английской церкви, где по воскресеньям собирались — само собой разумеется — все английские эмигранты (кроме меня), чтобы послушать слово Божье и вдохнуть аромат Родины. Я словно бы ступил в иной мир. Церковь была отличной имитацией английской готики, которую за последние полвека выдумали люди вроде моего отца. Я отсидел всю службу — впервые за многие годы. Отец, возможно, перестраивал церкви тут и там, но редко посещал их по причинам иным, нежели профессиональные. Кэмпбеллы в вере были прилежны и брали меня с собой в Сент-Мэри в Бейсуотере каждое воскресенье, но не усердствовали сверх меры в своей религиозности. А служба в школьной часовне (двадцать минут молитвы, гимн, проповедь) по утрам была столь обыденной, что, полагаю, большинство мальчиков даже не понимали, что она имеет какой-либо религиозный смысл. Это была просто часть дня, время, когда можно уйти в свои мысли и помечтать.

Но я поймал себя на том, что отдыхаю. Накатывающие звуки хорошего гимна, плохо спетого, особенно пробуждают воспоминания. Проповедь удачно сочетала в себе комичные пустячки со скукой, что сделало ее приятной, и сам запах того места напомнил мне про Англию так, что совершенно застал меня врасплох. Созерцание мужчин в воскресных костюмах, женщин, приложивших столько стараний к своим туалетам и все равно выглядевших чуть нескладно в сравнении с француженками, непослушных детей (которые, как ни старались, не могли усидеть на месте, и потому вся служба перемежалась негромкими утешительными шлепками ладони по задней части штанишек) странно успокаивало. Очень далеко было от здешних скамей до участи пятипроцентного займа «Аргентинской водопроводной компании», но они были тесно связаны.

Наконец служба завершилась, последний гимн был пропет, тарелка для пожертвований заполнилась, благословения даны и получены. Послышалась оживленная болтовня, и органист похвалялся владением инструментом, пока паства потянулась к выходу. Я выждал несколько минут, пропуская ее. Навстречу мне от входа шел священник и меня остановил.

— У вас угнетенный вид, молодой человек.

— Ах, преподобный. Вы даже не представляете…

Кивнув, я пошел дальше. Да и что я мог ему сказать? С чего было бы лучше начать? С неминуемой атаки на финансовую систему Британии? Или с попыток помочь потаскухе, чьим сутенером я был вскоре после того, как она совершила убийство, выйти замуж за английского промышленника и обо всем забыть? Или упомянуть, как несколькими днями раньше хладнокровно убил человека? Это, как я очень надеялся, выходило за рамки опыта служителя англиканской церкви.

Из церкви я уходил недовольный собой. Я сделал все, что мог. Теперь не моя вина, если мир рухнет потому, что никто меня не слушает. Я (так я полагал) раскрыл огромный заговор и передал информацию по назначению. И тем не менее мне казалось, что я должен сделать что-то еще. Гордыня, если хотите. Никто не любит чувствовать себя беспомощным. А еще патриотизм, странно усиленный посещением той странной английской церковки. В то мгновение (одно из немногих таких в моей карьере) я ясно понимал, почему делаю мою работу.

А это породило желание сделать больше, решительно выйти из моей роли сборщика информации, ступив на иную и много более тернистую стезю. Но как подступиться? Я считал, что сумею достучаться через Нечера, и я связался с русскими, но трудность заключалась в том, как уговорить их воспринять меня всерьез. У меня не было никакого официального статуса. Что я предлагал? Начать переговоры от собственного лица? Утверждать, что лично выступаю от имени Империи? Почему кто-то должен мне верить? Мой особый статус в данный момент опирался единственно на знание, а через каких-то несколько дней, когда в четверг утром начнутся торги, этим знанием будут обладать все на свете. Мне нужно было больше полномочий, а чтобы их получить, придется поехать в Лондон.